Пару лет назад, примерно в марте, чтобы половчей срубить деньжат, показал Дантес на старой карте все пути миграции ежат. Начертил пером две синих стрелки, рассчитал соотношенье сил, объяснил, где глубоко, где мелко, деньги взял и в Питер укатил. Все довольны, и  лишь только Дельвиг был, как говорится, сам не свой, нет, ему не жалко было денег, он считал всё это ерундой. И за скептицизм, презренье к числам, и за то, что не любил ежей, Дельвига сочли за анархиста и с позором выгнали взашей. Родились ежата утром в среду, Пушкин написал об этом стих, а потом похвастался соседу, как с женой заботятся о них. Пересчитывали ежечасно, даже ночью не смыкали глаз, Натали от нежности и счастья даже прослезилась пару раз. Их кормили жирными червями, в блюдечке давали молоко, Пушкин на ночь оставлял их с няней, что, признаться, было нелегко. Если жёстко – мягкая перина, если кашель, то бегом к врачам, нянечка, которая Арина, им читала сказки по ночам. Колдовство, природа виновата или на сто бед один ответ, за два года милые ежата стали тем, чего не видел свет. Не ежи, какие-то гибриды, все в иголках и на двух ногах, ростом с волка и одним лишь видом вызывают оторопь и страх. Пушкин с Гончаровой от испуга не упоминали даже днём: шелест рощи, разнотравье луга, и забыли слово водоём. А когда по вечерам из леса вылезала эта ёжежуть, костерили матерком  Дантеса и мечтали Дельвига вернуть. Пролетели первые недели, и казалось, что не быть беде, люди приспособиться сумели, а ежи, те шастали везде. Впрочем, не особо беспокоя, но среди ежей найдётся тот, кто покурит что-нибудь такое, и куда-то не туда пойдёт. И один такой пришёл к усадьбе, поднял пару камешков с земли, если Пушкину об этом знать бы, приказал соломки подстелить. Но соломки нет – поздняк метаться, ёж,  разбив окно, пробрался в зал, и буквально за минут пятнадцать где зимуют раки, показал. Бегал за прислугой, бил посуду, прыгал на кровать, нырял в золу, и казалось этот ёж повсюду, в каждом закоулке и углу. Не смолчать, не вымолвить ни слова, да к тому же этот жуткий ёж внешне был похож на Гончарову, кстати, и на Пушкина похож. Так похож, что хоть пиши картину – "Человекоёж Святой Руси", нянечка, которая Арина, причитала: «Господи спаси!» В спешке кружку потеряла где-то, это настоящая беда – осень в Болдино не Ялта летом, здесь без самогона никуда. Вдруг, всё стихло – это ли не чудо, вышла дурь и кончился запал: появился ёж из ниоткуда, и обратно в никуда пропал. Ночью жизнь фонтаном бьёт в столице, в Болдино тенденции не те – замерли, боясь пошевелиться, Пушкин с Гончаровой в темноте. Коротали ночь, негромко споря – кружки нет и не уйти в запой, утром Натали, наверно с горя, перестала быть сама собой. С девяти утра до полвторого кончиком десертного ножа ковыряла плинтус Гончарова  в том углу, где видела ежа. Сам же ёж, усевшись на опушке, с трубочкой во рту и нагишом, наблюдал, как убегает Пушкин, становясь ещё одним ежом. Путь истории довольно странен, и теперь уже не разберёшь, кто Дантесом был смертельно ранен, может – Пушкин, ну а может – ёж.

*         *        *