БОРЯ, я тебе, судя по всему, так нравлюсь, что ты аж ни кушать, ни спать не можешь. НО! я, Боря, натурал, так что, не надейся).
К тому же ты оказался местечковым и завистливым мелким провокатором, у тебя даже шутки не смешные, а заднеприводные.
Иди посмейся и поплачь у патефона сам на сам, утираясь фильдеперсовым чулком).
Да, я почти не смеюсь. Не вижу объектов для смеха. Улыбка - это да. Это моё фирменное. Говорят, что именно этим я и запоминаюсь. Именно улыбкой я заменяю многословие.
А еще я из тех людей, которых спросишь "как дела?", а они начнут реально рассказывать о своих делах вместо того, чтобы сказать дежурное "Нормально". Поэтому не люблю всякие ненатуральные импортные обнимашки и "ай лав ю" походя.
Говорит малькам рыба корюшка:
"У приматов Бог вроде кореша,
а у нас -- карась с рылом окуня,
километр в длину или около.
Плавники красны, хвост сияющий.
Бог сквозь наши сны проплывающий.
Имманентен он, трансцендентен ли --
не друзья мы с ним, а свидетели,
но чего, чему -- вот где ёрш зарыт.
Эй, в шестом ряду, кто там ёрзает?"
Мир стоит себе на семи волнах,
а над ним плывёт золотистый сом,
белый жемчуг дней у него в усах,
он плывёт, плывёт и впадает в сон.
И становится на Земле темно.
И приматы жгут в темноте костры.
И приходит Бог пожалеть их, но
в тине глаз его только сны.
Как нажрусь с перепугу, мне чудится радужный нимб.
Расправляю пиджак, взяв за полы, как будто бы крылья.
И, шатаясь, ору над обрывом, как царь именин.
Это – способ летать, что на пару со шнапсом открыл я.
Я, конечно, не ас. Аз есмь ангел, но только бухой,
потерявший ключи от эдема хрущёвской квартиры.
Вынос мозга за то, что был занят опять чепухой,
состоялся в обед со слезою на ломтике сыра.
И колбасит меня не по-детски, целует взасос
то ли бог рваных туч, то ль простуженный северный ветер.
И так хочется жить, умерев, и на каждый вопрос
отыскать свой ответ, но сначала влюбиться до смерти.
Так куда ж я иду и в какую слепую мечту
волоку вдоль обрыва уставшие крылья за полы?
Если надо учесть, что я пьян, то, конечно, учту;
если ангел – то что ж я так пьян и такой бестолковый?
Как нажрусь с перепугу, так сразу бегу в туалет
Унитаз поглощает мои выделения сразу
Это счастье со мной уже тысячу лет
И никто не избавит беднягу от этой заразы.
Подтираюсь трусами, плащом и причёской подруги.
И до новых испугов я пахну, как розовый сад.
Заласкали мой зад прилетевшие с севера вьюги,
Но сосулькам в анале я как-то не очень и рад.
Что ещё написать от прочтений хороших стихушек?
Рифма крутится в ухе, как муха в помойном дерьме.
Но смотрю я с тоской на остатки обглоданных тушек
И прошу не давать их оценку по совести мне...
Утопленник всплывает по весне.
Он движется как будто в полусне,
но держится поверхности при этом,
вращается, включает вольный стиль,
ложится плотно на воду костьми,
не совпадает с собственным портретом...
Портретом на обшарпанной стене,
зажатым в раме треснувшей, вдвойне
зажатым, если вспомнить об оконной.
Лицом ко мне, лопатками к стеклу
утопленник стоит и, к потолку
подняв глаза, следит за беспокойной...
за беспокойной тенью, только там
не потолок – магический кристалл,
в котором преломляются лучи, но
черствее камня светоносный хлеб.
И до чего же, Господи, нелеп
стоящий в тесной комнате мужчина!
Мужчина в мешковатом пиджаке
с поникшею кувшинкою в руке,
смущённый обстановкой акварельной.
Он жив ещё (а может быть, уже).
И звёзд зеленоватое драже
дрожит в окне над тёмной бакалеей.
Мы крепко связаны разладом,
Столетья нас не развели.
Я волхв, ты волк, мы где-то рядом
В текучем словаре земли.
Держась бок о бок, как слепые,
Руководимые судьбой,
В бессмертном словаре России
Мы оба смертники с тобой.
У русской песни есть обычай
По капле брать у крови в долг
И стать твоей ночной добычей.
На то и волхв, на то и волк.
Снег, как на бойне, пахнет сладко,
И ни звезды над степью нет.
Да и тебе, старик, свинчаткой
Еще перешибут хребет.
