Другой ванькин приятель, Евстахий, известный всем как Артемка благодаря своей партийной кличке "товарищ Артем", тоже учил крестьян доить коров, учителей - педагогике, инженеров - науке, кухарок - управлению государством...
Но из-за своей неимоверной лени делал это на диване в дешевых меблированных комнатах, среди клопов и тараканов, строча статейки в провинциальную газету.

Бездеятельность и лежание на диване Артемка компенсировал рассказами трактирным друзьям о своих приключениях в дальних странах, охоте на львов в саванне,  раблезианском донжуанстве, десятках или даже сотнях внебрачных детей, разбросанных по всему миру, о написанных и вскоре выходящих из печати поэмах и романах, о пиесе, которую ставят в московском театре, о том, как Писарев однажды назвал его российским Гейне...
Если кто-нибудь выражал сомнение в правдивости его историй, Артемка начинал громко ругаться, называл того тупицей, пидарасом, бандерлогом, бездарным паразитом, за что бывал регулярно бит и выгоняем из приличного общества.
Это не мешало ему на следующий день снова являться и рассказывать о ночи, проведенной в постели с юной девицей и ее мамашей, "бабой еще о-го-го!"
Что, впрочем, вполне могло и оказаться правдой, потому что с ним дамы спали спокойно.

Сердобольные женщины бальзаковского возраста жалели Артемку, поили водкой, иногда пытались отдаться, но поняв безнадежность затеи, еще больше проникались к нему чувством сострадания, называли его будущим русской поэзии, а себя его Музами.

Сам же Евстахий говорил, что любит только одну женщину - ту, которая живет в его душе, и которой он сам должен был  стать, но не стал.
Главной неудачей в своей жизни он считал то, что не родился женщиной и не имел возможности зарабатывать ничего не делая - самой древней профессией.
Все-таки он сделал своей работой проституцию другого рода - не такую нужную людям, но приносящую доход.
Он восхвалял царя Александра Второго «Освободителя», Александра Третьего «Миротворца», Николая Второго «Кровавого». Керенского восхвалял тоже. И Троцкого, и Ленина, и Сталина...

Статейки свои он переписывал из столичных газет, добавляя туда репортажи с мест событий - о передовых строителях советской деревни: Ваньке и Махновце. За что всегда имел от них при встрече шкалик водки.


* * * 

Когда у дурака окончательно поехала крыша, он начал воображать себя то ангелом, то волком в пёрьях...

И поэзы писал совсем бредовые:

Кого еще явлю я миру? 
Утыкав перьями главу,
сижу, дрочу свою "секиру",
вонзай мазай, курю траву.

Махновцу это было по душе, он и сам продолжал ходить с пером в заду, "как завещал великий Пушкин". Но работе пропагандона стало мешать.
Вместо военно-патриотического воспитания и призывов к ударному труду на благо, Ванька все больше рассказывал о своем величии и неземной красоте.

Партийному руководству это не нравилось, надо было принимать меры. 
К тому ж и ванькина теория "тупиковой ветви эволюции" нуждалась в практическом применении. Необходимы были представители этой враждебной ветви для продолжения борьбы с врагами революции.

И Волк в Перьях - гибрид дворняги и курицы - на роль тупиковой ветви вполне годился.

* * * 

Самым хитрым и осмотрительным из деревенских агитаторов оказался Гоша Хендехох по прозвищу Стержень. Прозвали его так из-за фразы "стержень с винтом", которую он часто вставлял в свои нравоучительные речи. Крестьяне добавляли к слову Стержень эпитет,  очень удачный, но не употребительный в светском разговоре, а потому мы его пропустим. Как сказал наш великий классик: «Выражается сильно российский народ! и если наградит кого словцом, то пойдет оно ему в род и потомство, утащит он его с собою и на службу, и в отставку, и в Петербург, и на край света.» (А мы добавим: и в Австралию).
В присутствии Гоши, однако, употреблять в речи такое словцо было небезопасно, потому что услышав его, он тут же разражался предлинной тирадой в адрес нарушителя приличий: «В "непубличных" местах,то есть наедине с собой, Вы можете материться, как Вам угодно, поскольку в этом случае только Бог свидетель. Чертыхание и матерщина при разговоре также расценивается как упоминание имени Господа всуе.»
Доведя долгой и проникновенной беседой жертву до гипнотического транса, Гоша говорил: «Ну идите с миром, товарищ. Да смотрите, больше не сквернословьте, боженька накажет».
И он сразу же, не очень надеясь на наказание боженьки, садился  писать донос куда следует, разоблачая нарушителя  как враждебный советской власти элемент, ненадежный в моральном, социальном и сексуальном плане, кулака и распространителя политических анекдотов.

В своих лекциях Гоша делал упор на нравственность и высокие идеалы, любовь к истине, к Богу, к Отечеству. Любовь эта в его сознании причудливо переплеталась с любовью к нему самому.
Будучи влюбленным в себя не меньше, чем Ванька-дурак и Артемка-забулдыга, Стержень искренне полагал, что и все окружающие его женщины и мужчины влюблены в него. Именно поэтому он опасался темных и безлюдных улиц. Человек боится того, что ему известно, и агитатор Гоша, постоянно насилуя мозги и уши, сам боялся быть изнасилованным, пусть всего-лишь  физически.
Эта осторожность и спасла его. В то время, когда Ванька валил в Сибири лес, как тупиковая ветвь эволюции, а Махновец сидел в Соловках, как махновец, Стержень успел уехать в Австралию, чтобы оттуда слать  свои репортажи и любить оттуда Советскую Родину «всеми доступными мне способами», как он сам в этих репортажах писал.

Друзьям своим, Ваньке, Артемке и Махновцу, писал он, что их трудности – это трудности переходного периода и результат обострения классовой борьбы. Что «не смотря ни на что надо честно жить, много трудиться и крепко любить и беречь эту огромную счастливую землю, которая зовется Советской страной»
Что «надо набраться терпения и терпеть. Христос терпел и нам велел».
И «не следует оценивать деятельность политика числом пострадавших».

Отвечали ли ему друзья – история об этом умалчивает.