.

(Выдержки из подполья)

Здравствуй, дорогой мой старый друг!

Я очень долго и давно намеревался написать и пообщаться с тобой наедине, в глуши эпистолярной, - вдали от посторонних «бытовых устройств» и «визуально-акустических систем», - не просто «с глазу на глаз», но самое что ни на есть «душа в душу»,  глубоко и плотно.

Так что, запасись терпением и гренками - с ними легче входит, впитывается и усвояется  все то, что как бы не относится к желудку, тем более - пустому…

Я глубоко уверен, что именно письменная форма является наиболее эффективным способом уединения с собеседником, а значит  и - с собою лично...  Встречаясь и беседуя «воочию», мы все-таки не в силах  спрятаться  от повседневной шелухи и накипи, заслоняющей наши главные мысли и переживания. Поэтому беседа зачастую вязнет и проваливается в необъятной  болтовне.

Вместе с тем,  я вовсе не намерен утомлять твой нежный музыкальный слух монотонной кладкой логического кирпича, затевая некое рационально-жесткое концептуальное строительство. Я сторонник иррационально-импульсивной мысли, брызги от которой летят во все стороны и залетают часто слишком далеко… Бердяев в «Самопознании» гордо отмечал афористичность своего мышления в отличие от традиционного научно-философского метода последовательных рассуждений - т.н. дискурсивного метода. Подлинная, творческая мысль, не запертая и не скованная замыслом, мне кажется, всегда афористична и внезапна, всегда отрывочна, самостоятельна и одинока, как полет.  Заключенная же в клетку стройных умозаключений, упорядоченная и обоснованная, она, быть может, обретает свой горизонтальный вес, но теряет всякий вертикальный смысл.  В сущности, не мысль уже, но -  убеждение,  доктрина,  или догма.

Не сердись, мой добрый друг, но мне уже почти безразлична изначальная посылка нашего «застолья».  Оставляя за ней формальный статус основного блюда, я решил украсить нашу «трапезу» целым рядом разносолов, консервантов и настоек, накопившихся в моем подполье за последние годы. Видишь ли, мой друг, все это время я начинал и откладывал писать тебе письмо, поэтому их получилось много. Знаешь, как это бывает: пишешь первое письмо, пролетает бешеное время, и душа полна уже иными чувствами и мыслями, - бросаешь первое, строчишь второе, как вдруг опять чего-то приключится или переменится, вновь бросаешь, пишешь третье и т.д.  Так что есть, чем поделиться. Как ты, наверное, догадываешься, дежурной темой нашей посиделки будет тема дружбы и любви, со всеми вытекающими глупостями и банальностями…

Я столь долго и давно намеревался посидеть с тобой во глубине единого пространства с письменно-обеденным столом, что утратил обоняние и осязание временной поверхности и порядком поотстал от времени как такового.  Я знаю, что ты где-то там уже в своем любимом и далеком от меня XXI-м веке. Ты всегда торопишься и удаляешься куда-то от меня подальше - аккурат со временем и его одержимыми пассажирами и пилотами.  Я всегда медлителен чрезмерно и всегда опаздываю и не успеваю быть с тобою одновременно в одном и том же месте. Благодаря моей нерасторопности и твоей неудержимости мы всю жизнь реализуем себя «в розницу» - в разных столетиях и столешницах... Но мысли и образы наши и не такие видали пространства и дали… Собственно, поэтому и мысль моя летучая взмывает часто в атмосферу в неком архаично-неопределенном облике, поскольку не всегда бывает в курсе текущего календарного курса. В сущности, ей это, мягко говоря, не очень интересно, - стилистическая безответственность помогает преодолевать любые окрестности времени. К тому же исторический цинизм показывает, что за весь период летоисчисления в людях не произошло принципиальных изменений. Поэтому надеюсь, ты меня услышишь и поймешь как прежде - внятно и отзывчиво, пылко и восторженно, с кипяточком и счастливыми слезами…

Итак, приступим и начнем уже с того, что я не умер. Не скончался, не почил и не преставился.  Более того, не умер и не кончился, мой друг, и ты, как это ни ужасно для иного трепетного уха…  Просто,  незаметно для себя самих,  мы оказались глубоко в подполье нашей собственной «легальной» повседневности. С момента либерализации рыночной истерии в отношениях людей, похоже, наступила великая «эра предательства» (вместо обещанной «эры милосердия»), когда старые и лучшие друзья перестают не только помогать и сострадать друг другу, но и быть друзьями вообще. Музы, безусловно, замолкают, когда говорят пушки, - но они дичают и глохнут, когда «поют финансы»…

Писать стихи, наверно,  преступленье -

в период обнищанья и растленья,

вдали от судна, бредня и сохи…

Но преступленье -

                                   не писать стихи -

средь насыпей идейной шелухи

в эпоху мирового отупленья.

И все же, несмотря на весь паранойяльный бред происходящего, захлестнувший и сковавший наши воли и свободы, подлинная жизнь от этого не прекращается, переходя лишь в некое невидимое русло.  Высокое и благородное, видишь ли, не умирает,  но оно пассивно и не источает резких запахов, - оно просто незаметно отступает и уходит под напором агрессивно смердящего  низкого и подлого.

Жизнь изрядно потрепала гордый стяг моей души между всякого рода низкими и высокими ветрами… Циклоны принципов и вдохновений без конца колышут и срывают неопознанный штандарт моего сознания и бытия. Но древко этого сознания, поверь мне, прочно и не гнется.

Сколько я себя знаю и помню, всю жизнь я вижу в себе некое раздвоение и даже растроение моей и без того невнятной личности. «Специалисты» не раз покушались на мою «пара-патогенную» свободу и клиническую независимость. И не даром - чувство личной исключительности и необычайности не покидало меня никогда!.. Но этого штампа хватает едва ли не каждому «индивидую» - каждый, во всяком случае, стремится обрести это чувство и самоутвердиться в нем не иначе как в «собственном  достоинстве».

Моя исключительность всегда заключалась в способности видеть и сознавать в себе эту общеизвестную немощь и ущербность. Поверь, мой друг, это совсем не то же самое, что и «видеть свои недостатки»!  Все их видят и критикуют - не в себе, так в других, что в сущности картины не меняет, - мы взахлеб ругаем свои недостатки в других!..

Всё это как бы не о том.  Я вижу в себе не свои недостатки, а именно общечеловеческие, принимая их и признавая как свои, унижая тем самым себя настоящего и мешая свой облик с общепринятой грязью. Вот почему я неизменно чувствую себя необычайно исключительным субъектом!..

Впрочем, ты наверно понял, что и здесь я как-то не попал и неудачно отшутился. Всё гораздо глубже и безлюдней - «общечеловеки» здесь как будто не причем.  Я чувствую и вижу в себе нечто непомерно большее, чем вся эта душевно-эмоциональная куча,  присущая любой мартышке, -  я вижу в себе нечто большее, чем даже я сам. 

Противостояние во мне двух враждебных душ всегда упирается в некий третий «равнодушный» взгляд, предлагающий все чаще вместо радикального решения лишь временное перемирие - с обязательным «отводом войск» и расширением «нейтральной зоны».  Из этого я склонен положить, что ситуация вполне серьезна и выход из нее не за углом.  Если из двух одинаково сильных тенденций нельзя оставить одну, не убив тем самым противоположную, стало быть, они одинаково правомерны и равноценны для единого целого души, и попрание одной из них может привести к онтологическому перекосу.

В чем же выражается столь жесткое разделение моей целостной души на два непримиримых и в то же время неотъемлемых от жизни «лагеря»?

Друг мой, я настолько обложил тебя своими предисловиями и предпосулами чего-то «архиважного» и «крайне любопытного»,  что боюсь и сам уже разочароваться и утратить интерес к дальнейшим откровениям, внешний смысл которых примитивно прост и удручающе банален:

Я должен кушать и кормить семью, тогда как творческая кухня требует поститься и воздерживаться от мирских забот. Конфликт между творчеством и бытом усугубляется конфликтом между долгом нравственным и долгом человеческим. Я вынужден исполнять роль отзывчивого и заботливого семьянина, съедая и проглатывая иной раз самые ужасные отрыгивания своей  униженной и попранной души.*

______________________________________________

*Коль скоро речь пошла о неком «многодушии», то я здесь нахожу возможным говорить уже не столько о душе целостной, сколько об отдельных ее составляющих «душах», как о «полноправных субъектах» единого целого. В данном случае подавленной в своих правах оказалась именно та душа, которая всегда была на первом плане - гордая и независимая - и выступала главным оппонентом в спорах между творчеством и бытом.  Следует также добавить, что и творчеством я называю уже не столько объективно-принятое созидание культурных ценностей, сколько любое самостоятельное движение человеческого сознания вверх.  Бытом же, естественно, вполне условно мне представилось все то, что ежедневно пребывает на паразитарном  иждивении  у  бытия и сознания  в целом  (а отнюдь не то, что регулярно происходит в кухне или в огороде).  Поэтому и объективно-принятое созидание культурных ценностей  в моем  представлении  также относится  к  быту. Тем более, когда это созидание является профессией. К творчеству относится то, что способствует, а не препятствует свободному самопознанию и самовыражению. Излишне было бы доказывать, что самовыражение за деньги не является свободным и не ведет к самопознанию.

Художник, например, описывает этот внешний мир, пусть даже и через призму «своего видения», красиво или некрасиво, но по-своему витиевато и замысловато (а иначе и нельзя - в культуре-то!). Не тем ли занимается любой кустарь-ремесленник, изготавливая расписные шкатулки с изображениями сюжетов из внешнего мира? Ясно ведь, что все эти шкатулки, палехи, эстампы и даже иконы -  для украшения домашнего интерьера, т.е. – быта. Все это, бесспорно, тоже для души, но - для какой души? Для бытовой, т.е. внешней души, эмоционально-чувственной и материальной, т.е. – плотской души, духовной правды не стяжающей. То же самое творится и в литературе: поголовная описательность и изобразительность! А что можно изображать наиболее достоверно – только внешнее, т.е. физическое или психомеханическое. Порой встречается глубокая, не тронутая бытом, мысль в каком-нибудь произведении «большого мастера» - мысль собственно о бытии, - но тут же неминуемо проваливается в форме, оптимально отвечающей канонам и стандартам своего времени, пространства и материи, т.е. – жанра, т.е. – быта художественного. Культура изначально призвана подавать любую бессмертную идею в виде искусно приготовленного блюда, т.е. неизменно смешивать божий дар с яичницей. «Бог послал людям пищу, а дьявол – поваров!» Вот почему очень трудно читать Толстого-беллетриста. Мысль о Бытии, - о положении человека в мироздании и о его отношениях с абсолютными категориями, - без конца утопает в эстетической кухне светских потребностей.

Бытовая сфера самовыражения давно бы лопнула и сгинула, когда бы перестала ненасытно потреблять и пожирать человеческое сознание и бытие. Ибо только бытие есть объективная, т.е. самодостаточная и осознанная, реальность в отличие от быта. Бытие предполагает самосознание, быт предполагает самозабвение.  Быт относителен и субъективен во всех отношениях. Экономика, политика, культура и т.д. - все это бескрайний и непроходимый человечий быт. «Бессмертные произведения», как это ни прискорбно, тоже умирают, поскольку форма их материальна, даже если это лингвистическая форма. Бессмертна в них лишь самая идея о бессмертии и непреходящих ценностях. Но это говорит опять же лишь о несостоятельности и паразитарности подобного рода деятельности. Все разновидности культуры и искусства питаются и спекулируют бессмертными понятиями, оставаясь неизбежно бренным бытовым занятием. Эксплуатация бессмертного в производстве преходящих ценностей, быть может, более безнравственна, чем распродажа этих ценностей.

______________________________________________________

Банальная потребность и обязанность в отношении плотской пищи, в необходимости ее добычи ежедневной, становится чудовищным проклятием по мере возрастания творческого голода и необходимости духовной продуктивности. Долг человеческий, когда-то родственный и близкий долгу нравственному, по мере удаления сознания от бытия к быту становится глухим противоречием не только высшим ценностям, но и самому себе, поскольку всякий долг основан на устоях нравственности, даже карточный. Бытовая нравственность, как ни была бы она тривиальна и примитивна, все равно остается нравственностью, пренебрегать которой столь же преступно, сколь и бессмысленно. Закон един и целен, как организм. Полупреступлений, равно как и полубеременности, не бывает. Нарушая закон в мелочах, нарушаешь его и в целом.  Но эта нехитрая истина угнетает и душит во мне темперамент художника и бунтаря. Тем более что отношение к ближним своим  - отнюдь не является мелочью для усмирения и обуздания свободолюбивых мустангов души…

Я совсем уже перестал вести записи о том, что происходит собственно со мною лично и с моим физически-буквальным бытием. Так или иначе, я утратил всякий вкус и всякий живой интерес к происходящему со мной в моей личной обыденной жизни.  Я не чувствую большого смысла в том, что составляет мою повседневную действительность.  И даже в тех решительных событиях, которые выходят за пределы этой повседневности, как, например, рождение ребенка или смерть родителей, я не вижу ничего незаурядного, достойного глубокой интроспекции и осмысления. Хотя и переживаю подобные события по-прежнему отчаянно и остро. Я устал от невозможности спокойно погружаться в самого себя и, устремляясь к невозможному, оставаться таковым до полного объема творческой реализации. Бытовая социально-нравственная необходимость рвет меня на части,  не давая мне и шагу сделать в сторону свободного познания и поиска, и свободных творческих усилий. Я не могу послать и выбросить все эти путы из моей эмпирики, - с ними слишком связана судьба живых людей и даже тех живых созданий, за которых «мы всегда в ответе».  Я устал об этом писать, устал на это реагировать и жаловаться, я устал об этом думать.  Да будет так, как этого желает господин великий Смысл!

………………