Включаю дзен! Сижу, как лотос, поникнув гордой головой,

в моих очах сплошная! кротость, такая! кротость, Божишь мой!

Палата нумер шесть, однако… Вдруг! в потолке открылся люк,

оттуда тролли-моли-бяки, ниф-ниф, нах-нах и винни-пук.

Сидим. Очами обзираем, где в реценьзьёнах дзен, где нет,

в нутре гуляют самураи, у них там праздничный банкет.

А я! как каменная Будда, не слышу, как оне галдят,

совсем! в нирвану впал... каг-будто... стучится ленинцев отряд,

все! поголовно быдлогопы по состоянию души,

она у них гнездится в @опе и копит чюдные стиши.

Я их в упор! не замечаю. В кине мелькнули раза три,

потом их лагерный начальник схватил наган и рявкнул – «Пли!»

НО! все остались недобиты. Один – маньяк! Другой – скопец!

Такие! страшные! бандиты! А после титры и конец.

А в колидоре санитары с азартом режутся в очко

и рядом бабушка тамара гуляет в вязаном трико,

вся в меланхолии сердечной и белом венчике из роз,

в зубах зажав рецепт аптечный, пыхтит совсем, как паровоз,

дым из ушей столбами валит, а топка требует угля,

а я пью чай из самовара, считая дни до мартобря.

Бабуля, видно, очень хочет навесить мне своих детей.

Я в арифметике не очень, в подсчёте цифирь и нулей,

НО! помню стал половозрелым в мои шышнадцать полных лет,

а вот в одиннадцать на дело не брал свой чёрный пистолет,

не слышал треск амбарской лиры, что сберегло мой чюткий слух.

И! открывал красоты мира, как первооткрыватель Кук.

Теперь вокруг аборигены скакают быдлогопотой,

вздувают волны! гонют пену! такую пену! Божишь мой!

Покой, быть может, им и снится, и я мечтаю об покой,

держа тяжёлую десницу над ихней общей головой.

Включаю дзен! Сижу, как лотос, и обзираю суету,

и Будды каменная кротость дудит со мной! в одну! дуду!