Бог, я знаю, живет у бабушки, над лампадкою, в уголке.
а глаза у него незрячие и холодные, как пломбир.
страх сгущается липкой кляксою на небеленом потолке,
тянет лапы и тихой сапою - до тревожных моих глубин.

жути бабушка шепчет странное и кладет на меня кресты.
пожилая ее бессонница долго мается у окна -
там качает фонарь буранная, окаянная волчья стынь
и крадутся шаги скрипучие, душу мучая - к нам, не к нам?

утро входит в истому зябкою густошерстою темнотой.
всё на ощупь – колготы, кофточка… эх, гамаши не рукава…
петли, пуговки… пальцы топчутся… живо, деточка, вот пальто -
многотонная шкурка в клеточку и овчинная голова.

рань февральная носит валенки и изъеденный малахай.
санный путь наш туда, где в серое впаян желтый, крестом, квадрат.
где щепоткой, брезгливо, с теплого, гарью гадкого молока
снимешь клейкое, невесомое, рибосомное. детский ад.

вкус зимы шерстяной, ледышковый - если скусывать с рукавиц.
или острый, с кровавой ноткою –  ручку медную языком.
счастье – с горки на плешь прудовую, где в тулупах /ловись, ловись!/
на героев рычит суровое войско рыцарей-рыбаков.

нет чудеснее слов, чем ёмкое: «детка, бабушка за тобой».
и укутает до испарины, и поведает, как большой,
что всю эту бескрайность звездную, разумеется, создал Бог.
и скрипят по тугому саночки. страшно, холодно, хорошо.

в щель меж шарфом и шлемошапкою умещается лишь прищур,
и не слышно, о чем же молится добрый старенький мой «лихач».
я искала на небе Боженьку, как сегодня в толпе ищу
пальтецо – воротник цигейковый и изъеденный малахай.

помню точно – когда покинула, в мире стало чуть больше зла.
впрочем, может, об этом пафосно говорила потом родня…
знаешь, бабушка, а Хранитель-то, что ночами ко мне звала
непонятной своей молитвою…

до сих пор
бережет
меня