двадцать первый. Хренов. Ленина. утро. ненависть. бодун.
никотиновым велением поднимаюсь и иду.
солнце высветит барачное шлакоблочное жильё,
словно вывесит невзрачное, полуночное белье.
наш район многоэтажками только осенью порос –
рядом высится фисташковый околоточный колосс.
эту башню ненавистную коммунальные жильцы
откровенно и завистливо называют «суицид».
на рассвете окна тёмные (там давно не ждут вестей).
ниже - мелом обведенные силуэты хрупких тел.
их так много, что вчера еще, Любка, выкатив колясь,
вопросила у гуляющих: «кто развел такую грязь?»
и, махнув гидроперитовой, накладной своей косой
умотала в мегалитовый магазинный мезозой.
из окна торчала вечная Марь Иванна Решето
(комитетчица, разведчица, и еще бог знает кто -
говорят, с самим Чапаевым грудью резала Урал)
«до чего – вопит, - запарили, прямо с самого утра!
это что ж за наказание - парашютный эскадрон?
только сядешь за вязание, нет, опять хватай ведро
и тащись с невинной миною, вроде, вынести санпин…
организм-то не резиновый –  окуйменную тропить!»
вдруг, заметив незнакомое подростковое лицо,
покидает заоконное - изгаляться над юнцом:
 «писюнам, твою дивизию, не фиг шляться в мой подъезд!
уноси отсюда физию, кликну Кума, вот те крест!»
(здесь, виляя толстозадием, Кум, как признанный собак,
вглубь двора врубает радио и спешит вершить набат).
дядя Боря из двенадцатой, трижды звездный алконавт
разъясняет ситуацию (пропускаю «бля» и «на…»):
«девки валятся сейсмически, потому как их настрой
опечалил (хм..) фаллический стасмихайловский гастроль.
он харизмой термоядерной даже Зинку зацепил -
та на днях свалила к матери (тут сплошные числа Пи).
не хватает девкам личного и столичного, поди,
вот и рушатся с кирпичного в неприличный парадиз».
участковый Клим Нелеченый прекращает разговор:
«это все библиотечные - протестуют статус-кво.
жизни их филологичные искалечил сбой идей,
промтовары заграничные и какой-то «постмодерн».

словно сказочные лемминги… хрясть – и кончилась игра.
двадцать первый. Хренов. Ленина. докурил. и мне пора…