Дома торчат, как порченые зубы в угрюмом грязно-сером городишке, 

мужчины там безжалостны  и грубы, у женщин не рождаются детишки.
Народу из доступных развлечений милее виды пыток изощрённых...
Не поднимая добрых глаз оленьих она жила, как белая ворона. 

 
У местного почтенного прелата за крохи подрабатывала прачкой,

похоронив родителей и брата, померших от неведомой горячки. 

Её семья  —  сверчок за ветхой печкой. Крылатая душа среди бескрылых

она жалела слабых и увечных. На пыточную площадь не ходила.

Девицу бы епископ не обидел, платочек ей совал ещё с порога. 

С добром пришёл в сиротскую обитель, но  рьяно отбивалась недотрога:
царапалась, в него швыряла миски, а после  кочергой гнала  из дому. 

Пытался по-хорошему епископ. Теперь, конечно, будет по-плохому.

И власть, и голова даны  прелату  —  состряпал дело ведьминское прытко.

Не захотела взять за ласки плату  —  помрёт в тюрьме, скорей всего под пыткой.
Воздастся всем и каждому по вере... Никто и не подумал заступиться: 

привычно людям врать и лицемерить, сочувствия  не сыщешь и крупицы! 

"Вестимо,  ведьма," — страха нагнетая шептались горожане оживлённо...
Да разве приживётся в чёрной стае беспомощная белая ворона.
Её щипали добрые соседи, когда вели  к тюремному подвалу. 

Всё тщилась  доказать: она не ведьма, и исступлённо  крестик целовала.

Пытал он жертву лично, сняв сутану, но не успел натешиться епископ:

не досмотрела пьяная охрана  — в седьмую ночь загрызли девку крысы...
Немыслимая, равных нет которой, и прежде не бывало никогда,

великая жара накрыла город. Во всех колодцах высохла вода.

Скот убегал, и улетали птицы. Давя друг друга люди мчались вон,

сгорая у невидимой границы, и каждый был на муки обречён...
Исчез проклятый город, словно не был, с ним сгинуло накопленное  зло, 

и ливнями беременное  небо  на землю ранним утром снизошло.