Утро струилось промозглым туманом и папиросным дымком. Свежий снег от дверей лабаза чистить не приходилось, вытаптывали до слякотной грязи.
Убогий, у Бога… Вот вопрос. Это как, Боженька пожалел лабазника за уродство и избавил от бедности? Или, напротив, за скупость, хитрость и душевную черствость наказал телесной немочью?
Лабазник хромает. Мешковатая одежда, фигура слегка перекошена. Лицо одновременно и длинное, и плоское, и невыразительное. Левая щека иногда дергается, глаз косит.
Убогий… Бог ему судия…
Аккуратист, приходит в свою лавку за час до начала, отпирает дверь, пускает очередь внутрь. За это не похаять. Четверть часа, и надышат, станет теплее. Кто-то задремлет, расслабившись. А нельзя, очередь не ждет.
Наконец время! В решётке, обмотанной колючей проволокой, открывается окошечко. Небольшое. Только-только для денег и товара.
— Что сунешь, что сунешь, про…! — лабазник брызжет слюной сквозь решетку, — Гляньте, люди добрые, вчерашние деньги пыталась подсунуть, сучка!
— Недоглядела, Николай Степаныч, прости! — дебелая бондинистая тетка возле окошка исходит слезами, — прости, это Ленкины, из отдела кадров… Она, она, сволочь такая всучила… Ты проверь, нашего отдела там четырнадцать двадцать! Все свежие, все сегодняшние!
— Ты мне тут будешь! Пшла, про…! — Степаныч непреклонен. Пристяжные мордовороты наготове: протискиваются к тетке, заламывают ей руки и вышвыривают из лабаза. Треть тёткиных денег — их доля.
Очередные бабы ворчат на мордоворотов, но не всерьез. Напоминают: очередь — бабье дело, мужик, не лезь. Так, для порядка ворчат. Первых никто не любит, да и они сами друг друга… Друга? Не то слово, даже смешно стало…
Ганна, ясное дело, не в первых. Так, конец второй трети… Да что там, слесарю — слесарево. И так неплохо, имеются шансы.
Ближе к середине очереди становится опасно: тесно и уже есть, что терять. Все нервят. Ганна расстегивает пару верхних пуговиц пальто, приоткрывает воротник белого халата, и вытаскивает из рукавов два мясницких ножа. Ближайшие соседки замечают — тоже давно настороже — и, невзирая на давку, непроизвольно отступают на полшага. Халат — значит от трапезной, а трапезной все побаиваются. Есть причины. Известные.
Еще полчаса, впереди остается человек десять. Глухое молчание. Кому не достанется, кто зря стоял? Что те волки? Взгляни в бабьи глаза… Первое правило: не отводи взгляда, не давай слабины, упаси, если почуют.
Зеркальце на плече… Второе правило очереди: один глаз вперёд-вокруг, другим следи, что там, за спиной. Главная опасность чаще позади. Тем, кто впереди ты не нужна, если сама не нападаешь. Другое дело — кто со спины.
Спасибо тебе, зеркальце… Крепкая молодуха из литейки плеснула на рыжую бухгалтершу перед собой ацетона и щёлкнула зажигалкой. Бухгалтерша, толстая копуша, прозевала. Зашлась в крике, пытаясь сбить огонь ладонями. Литейщица — тертая, тертая баба, хоть и молода, не первый раз в очереди — не тратя мгновения, чтобы добить толстуху, прыгнула на Ганку, тщась дотянуться заточкой из спицы.
На кого замахнулась, глупая… Зелень несчастная, хоть бы перчатки носила… Ганна успела повернуться, уклоняясь от удара. Спица увязла в пальто, даже не оцарапав рёбер. Выигранной доли мгновения вполне достаточно: ножом в правой Ганна полоснула дурищу по незащищенным пальцам, а левой рассекла ей горло. Эта молодежь! Все надеется прожить проще, будто до них глупые рождались. Эта тоже, зимой без шарфа. Сама виновата.
За три человека перед Ганной лабазник закрывает окошко. Лизавете из прессового обиднее, она уже первая. Стучит по решетке, плачет. А смысл? Всё, не хватило. Что теперь?
На выходе из лабаза Ганну ждут две подружки. Ирочка из канцелярии, не из бугров, так, мелюзга машинописная. И Светлана Аркадьевна, программерша-пенсионерка, отдел АСУ. Таким задроткам в лабаз и соваться заказано. Ганна возвращает им по целковому. Хотя, куда теперь девать сегодняшние деньги? Так, мусор…
Погода чудесная.
Небо чистое, солнце, легкий морозец.
Ни ветерка.
Ветви деревьев обросли инеем, снегири шустрят по рябинам.
Лепота!
