Из повести "ВЫЖИВАНИЕ" гл.2-я. Новелла 4-я. На плантациях Афона.(Окончание)

Дача Сталина.

 

         …Чем больше живу на свете, тем ниже склоняю голову перед Её Величеством Природой! Она всё предусмотрела. И главный, пожалуй, подарок, который она преподнесла людям – это Великое Чувство Материнства!

          Я часто думаю о том, что меня многократно в жизни спасала от смертельной беды прозорливость и предусмотрительность моей дорогой мамочки и, наверное, её горячие молитвы за непутёвого сына…

 

         …После моего письма в «Комсомольскую правду» к нам в Новый Афон приехал собственный корреспондент газеты в Абхазии. При коммунистическом строе СМИ пользовались огромным авторитетом. Это было основополагающее указание В.И. Ленина, чтобы все органы печати были составной частью партийных комитетов. Эта структура пронизывала все СМИ от заводской многотиражки – органа парткома завода до газеты «Правда» - органа ЦК КПСС.

          Все редакторы СМИ входили на правах членов в соответствующие партийные комитеты. Это, согласно законам диалектики, было и хорошо, и плохо.

         Хорошее заключалось в том, что выступления СМИ было очень весомым и считалось заявлением и в силовые органы, и в нижестоящие партийные. И по выступлению принимались немедленные меры.

         Плохое было только в том, что, наперекор указаниям Ленина, у партийных бонз считалось, что газета вправе критиковать всё и вся, но только не тот конкретно партийный комитет, органом которого она являлась.
          Это составляло «непростреливаемое пространство», в котором беспредельничали «неприкасаемые». Такое положение, по сути, грубо нарушало принципы демократического централизма, введённые в устав партии её создателями.

          Сложностей в работе прессы было больше, конечно, чем я здесь описал. Поэтому по приезду корреспондента «Комсомолки» сложилась патовая ситуация:          

           С одной стороны, факты, изложенные мной в письме, были вопиющими, и большая часть их подтверждалась.
            С другой стороны, все партийные органы восстали против того, чтобы вышла статья в «Комсомолке». Ибо отрицательным героем этой статьи становился «коммунист с незапятнанной биографией», Герой социалистического труда, директор совхоза, лично известный в ЦК. И хоть в ЦК в этот период искоренялся культ лтчности и уже не было на свете Берии, всё равно старые коммунисты не могли допустить, чтобы широкий читатель засомневался в чистоте партийных рядов. Выходило, в таком случае, что все партийные инстанции, выдвинувшие Героя в герои и контролирующие его деятельность, - ОШИБЛИСЬ?!

А в партии был незыблем закон «Партия никогда не ошибается!», который, в числе других отступлений от ленинских норм партийной жизни, и привёл эту партию к бесславному краху...

 

            …Были проведены совещания партийных комитетов от парткома совхоза, до совещания в отделе ЦК КПСС и принято было соломоново решение:

             «Статью не публиковать! Джикия поставить на вид! Проследить, чтобы с рабочим корреспондентом, ничего НЕ случилось!»  

             Меня по-прежнему продолжали прижимать по работе, урезать и без того нищенский заработок, и гнобить при случае. Если мы встречались на пустынной улице посёлка с Джикия, я учтиво здоровался, а он в ответ шипел своё:
«Я сё равно тыбе зюби вирву…»

             Без сомнения, так бы и произошло рано или поздно – в Абхазии закон был явно выборочным, - он миловал местных и властных…

             Я, по своей юности, конечно же, этой опасности не ощущал. Но моя мудрая мама дрожала за меня постоянно и постоянно думала, как бы меня защитить, как бы отвести от меня беду, которую она предчувствовала своей материнской душой.

            После работы в совхозе я ещё бегал в вечернюю школу, если работа на плантации позволяла. И если я задерживался с работы или со школы, моя мать не находила себе места и часто возвращаясь домой, я встречал её на тёмных улицах Афона, вышедшую меня встречать.
            Но школу пришлось вскоре бросить из-за частых и множественных пропусков.     

            Директор школы, старый грузин, меня вызвал и сказал:

            - Я знаю, генацвале, что ты пропускаешь по уважительным причинам… Но, кацо, ты мне портишь отчётность по посещаемости! Давай так договоримся, бичо, ты из школы вечерней уйди, а я тебе весной дам справку, что ты прослушал полный курс средней школы!»

           Так я «закончил» школу. К своей скрытой радости и к новым слезам мамы, потому что после её горячих стараний спасти нас, детей, второе по важности старание у неё было – выучить нас! Дать нам образование!

           …Надо сказать, что ей это удалось и мы ещё при её жизни и даже после её смерти, свои ново полученные дипломы обязательно приносили ей и рапортовали нашей удивительной и неповторимой мамочке о своих новых достижениях…

           …Вот и в Новом Афоне мамочка, постоянно думая о том, как спасти сына, придумала удивительный ход…  

           …В Новом Афоне значительную часть территории занимало так называемое «Госхозяйство № 8 Хозуправления КГБ СССР». Говоря обывательски – «Бывшая дача Сталина».

             Это было государство в государстве. Святое пятно законности в анархии беззакония, царившей в Абхазии.

             Это было экстерриториальное пятно Кремля на территории абхазского посёлка. Там действовали войсковые законы самого мощного силового ведомства – КГБ СССР.

               Дачу эту охраняли офицеры и солдаты Госбезопасности страны. Со служебными собаками. Для военнослужащих и их семей было построено два общежития. Уж не вспомню сейчас в 2 или в 3 этажа. Члены их семей исполняли работу вольнонаёмных; уборщиц, дворников, горничных, садовников, водителей, сантехников и слесарей и др. специальностей.
            Военнослужащие дачи жили очень уединённо, активные контакты с местным населением не поощрялись. Но их общежития находилось за пределами запретной зоны. Каким-то образом мама познакомилась с одним военнослужащим из взвода спец охраны дачи. Это был невысокий приветливый парнишка.

             Гораздо позже я с ним подружился, и он немного разоткровенничался.

             Оказывается, он участвовал в известных венгерских событиях 1956 года. Танковую роту, в которой он служил, срочно по тревоге бросили на усмирение беспорядков в Венгрии.

             Рассказывал он сдержано и скупо – довлела подписка о неразглашении, но и по тому, что у него прорывалось сквозь суровые запреты, можно было составить мнение о том, что нашим танкистам приходилось там не сладко.

             Первое время, когда им не давали команду на открытие огня, демонстранты творили над нашими танкистами, полный беспредел.

              Они взбирались на стоящие без движения танки и всячески вредили танкистам. Затыкали смотровые щели, шлангами отводили выхлопной газ от танковых моторов внутрь танков, чтобы выкурить оттуда танкистов. Танкисты задыхались, но люков не открывали – таков был приказ.
              В результате, мой знакомый получил сильное отравление и химический ожёг лёгких. После усмирения беспорядков, его госпитализировали, потом целый год лечили и когда подлечили, предложили служить здесь на даче в охране и залечивать попутно в этом благословенном климате полученные травмы.

              Но это я всё узнал гораздо позже.

              Узнав о порядках, царящих на Госдаче, мать задалась целью пристроить и меня на работу в госдачу. Она понимала, что только там я буду недосягаем для мести Джикия. Работники дачи, как военнослужащие, так и члены их семей были «неприкасаемыми» и никто и никогда из поселковых «джигитов», охотно и часто демонстрирующих свою пьяную удаль над безропотными отдыхающими и пришельцами из России, не связывался с работниками и служащими дачи и не задевал их.

             Правда, и эта защита была не безупречна. Наш знакомый с дачи рассказал мне, что как-то вечером он пошёл со своей служебной овчаркой окунуться в море. Чтобы пройти к морю надо было пересечь автомобильную магистраль Сочи-Сухуми. И когда он перешёл дорогу и какое-то время шёл по обочине рядом с бетонной стеной, огораживающей пляж, по трассе с бешенной скоростью пронёсся самосвал, вихляющий по дороге и своим железным кузовом саданул солдата так, что он отлетел в сторону и со всего маха врезался в бетонную стену.  

              Ему ещё повезло, т.к. грузовик после удара остановился из него вышли два местных «джигита» и о чём-то галдя на своём языке, постояли у находящегося в полу беспамятстве окровавленного парня. Позже следователь – русский по национальности – доверительно прошептал покалеченному на допросе:

              - Тебе, служба ещё повезло, твоя овчарка не подпустила этих «джигитов» к тебе, а то бы тебя просто не нашли…

                «Нет тела – нет дела» …     

           

               Врачи выходили парня. Может быть в немалой степени и оттого, что вмешавшийся в ход этого дела комендант, немедленно отправил парня в сухумский военный госпиталь.

               У него удалили раздробленное ребро и зашили повреждённые органы. Остальное доделал молодой и спортивный организм солдата…

 

               …Два года шло следствие. Безрезультатно. Виновника аварии так и не нашли, несмотря на то, что пострадавший запомнил государственный номер его сбившего грузовика и успел ещё до операционной сказать его.

               Это не помогло. По показаниям нескольких свидетелей, эта машина с утра находилась в гараже на ремонте. Мотор, оказывается, с неё сняли ещё днём…

               А её водитель весь этот день был в боксе и ремонтировал двигатель, что подтвердило  с десяток свидетелей…

 

                …Так что, защита служащих госдачи была не гарантийной, но лучше такая защита, чем никакой.

               Военнослужащих зачисляли во взвод охраны только из числа отслуживших в армии и мне призывному хлопцу здесь не фартило. Устроится вольнонаёмным на дачу было очень сложно. Выяснилось, что местных жителей в штат вообще не брали ни под каким соусом. Не было в штате и нацменов; ни в числе военных, ни в среде вольнонаёмных. Единственный случай, когда этот запрет нарушался, это когда набирали  ременных рабочих на период уборки урожая.

               Вокруг дачи бы взращен великолепный цитрусовый сад Посажен он был только из соображений дизайна ландшафта.

             Всё это цвело, наливалось и вызревал немалый урожай. Этот урожай был, практически, не нужен Хозуправлению КГБ, но его необходимо было убирать, чтобы не гнил на ветках. Вот для этой временной работы месяца на два и набирали пару бригад временных рабочих.

              На такой период сад огораживался внутренним временным забором, заходить за который временным рабочим категорически запрещалось. Для контроля этого запрета, добавлялись несколько внутренних постов охраны – фанерных будочек, в которых сидели собаководы со своими верными псами.
              Прежде чем принять человека в бригаду, его «просвечивали» как рентгеном, самой тщательной проверкой КГБ. И из сотни желающих разве что один – два кандидата проходили эту проверку…

 

            … Десятилетием позже я узнал, что мама, оказывается, прорвалась на приём к коменданту дачи, (память удержала его фамилию из-за оригинальности), - майору Тузикову и умолила его взять меня на Госдачу на работу.
            Мама откровенно рассказа майору о наших бездомных мытарствах после того, как отец завёл себе другую семью. И при этом она расчётливо упомянула и о том, что отец – полковник и ветеран трёх войн, а его двоюродный брат – генерал-лейтенант КГБ…

            Поверхностно проверить изложенные мамой факты, майору Тузикову было раз плюнуть – лишь позвонить в Москву.  И когда мать по его указанию через два дня зашла к нему, он был гораздо приветливее и сочувственней к нашему бедственному положению и пообещал взять меня на временную работу на плантацию, «а там увидим, что можно будет для вас сделать», - сказал этот славный майор.

             Единственное, что у нас, голодранцев, было, это чистая незапятнанная наша биография, не отягощенная, а сдобренная замечательными родственниками, которые, правда, после развода отца с нами, словно исключили нас из числа родственников.
           Проверка, однако, продолжалась, почти около двух месяцев…

       

            …Я думаю, что этот добросердечный человек, проникшись к нам христианским сопереживанием, какой-то слух пустил через своих агентов, жителей Афона, о том, что наша семья взята под «юрисдикцию» Госдачи. Мы так с мамой предположили. Потому что, Джикия просто забыл о нашем существовании и при встречах только отворачивал свою холёную рожу в сторону и, тихо матерясь на грузинском языке, только сплёвывал. А его самый злобный и самый бездушный сторожевой пёс – комендант - перестал меня шпынять.

              Вдруг.

              Как по команде.

            Так я и доработал эти два месяца проверки в совхозе.

 

Колькин приезд.

 

        Несколько месяцев до описываемых выше событий к нам неожиданно как снег на голову свалился мой друг Коля Денисенко.

          Когда я пришёл вечером с работы и увидел вдруг Кольку сидящим в нашей фанерной комнатёнке за столом и мирно беседующим с мамой, я не поверил своим глазам!      

          Правда, мы всё это время переписывались с Николаем, и я знал, что он мечтал приехать ко мне в этот земной рай, но мечты мечтами, а нас разделяло, всё-таки, более десяти тысяч километров нашей необъятной Родины! Путь, прямо скажем, неблизкий! Но, видимо, для Кольки у его всемогущего и небедного отца отказа ни в чём не было.

          Почти сразу с приездом Николая пришло заказное письмо на имя мамы. От его родителей. В этом письме мама Николая просила мою маму поберечь её сына. Что Коля после моего отъезда захандрил, практически, бросил учёбу и всё просил родителей отправить его ко мне «хоть на каникулы»!
           Что они и сделали. Родители Коли писали, что у них в Сочи оказался дальний родственник и что если, что-то надо будет для Николая, какая-то помощь, то маме дали они и адрес, и телефон этих людей и просили в случае чего обратиться к ним.

            Мы и думать не могли, что эта помощь так вскоре понадобится…
           Так мы с Николаем Денисенко снова воссоединились!
           Правда на короткие три месяца…

 

           …Юность тем и прекрасна, что она не зацикливается на трудностях и легко преодолевает и жизненные неудачи, и жизненные трудности. Мама к тому времени нашла себе приработок - пристроилась посудомойкой в ближайшую к дому столовую. Я работал на плантации в совхозе. А Коля то выполнял домашние поручения мамы, то помогал ей на работе в посудомоечной, то приходил ко мне на работу, когда меня разнаряжали на ближние совхозные участки, то большей частью, бродил по Афону или валялся с книгой дома.

          Когда решался вопрос оставить его у нас жить, то мама подошла к нему со всей строгостью и поставила Николаю строгие условия; подчиняться ей беспрекословно, выполнять все поручения и даже ходить со мной в вечернюю школу, в которую я тогда ещё ходил, и которая работала с меньшими, чем в дневной школе каникулами.

          Колька был согласен на любые условия – ему страшно понравилось житие в Новом Афоне.

          Время после рабочего дня и выходные были наши. В воскресенье мы вставали пораньше, быстренько завтракали и уходили в поход по окрестностям Афона, захватив сунутый мамой немудрёный «перекус».

          За время пока Николай жил в Новом Афоне, мы облазили с ним всю Иверскую гору, возвышающуюся над посёлком, прошли далеко вглубь ущелья реки Псырцха. 

           В то время широко известные ныне Новоафонские пещеры были ещё не открыты. Точнее, все в посёлке знали, что под Иверской горой есть какие-то огромные пещеры, в которых время от времени пропадали, пробравшиеся туда смельчаки из числа отдыхающих. Ходили самые фантастические легенды об этих небывалых пещерах. О том, что, якобы, есть пара старых жителей, великолепно, как у себя дома, чувствующих себя в этих пещерах. Что они изредка соглашались сводить туда нескольких человек за баснословную оплату проводника.

           Поселковые жители шептались о том, что власти приказали все входы и выходы в Иверские пещеры замуровать, чтобы не создавать соблазна безрассудным отдыхающим и не увеличивать число жертв.

           У нас не было денег на дорогих проводников, а таинственность, окружающая пещеры нас, естественно, только притягивала, поэтому мы пытались отыскать эти перекрытые входы в своих походах.

 

           Неглубоко в Иверском  ущелье, почти сразу за удивительной красоты «Голубым озером» и железнодорожной станцией под названием «Платформа Агараки», мы наткнулись на следы отшельника. В скале на высоте примерно второго этажа была пещера отшельника с закрытой на замок железной решетчатой дверью. К её входу вели ступеньки, вручную выдолбленные в скале этим монахом.

           Естественно, нас интриговала эта каменная келья. Мы вскарабкивались по ступенькам ко входу и через решетку разглядывали помещение. Но к нашему разочарованию помещение кельи было небольшим и в пределах видимости мы ничего похожего на вход в большие Иверские пещеры не видели.

             В ущелье было всегда прохладно и таинственно тихо. Высокие склоны ущелья поросли буйной растительностью и кроны деревьев там наверху почти смыкались шатром, создавая в ущелье полусумрак и прохладу в любой самый знойный полдень. Тишину ущелья нарушало только усыпляющее журчанье маленькой речушки Псырцха, которая пробиралась по дну ущелья к Голубому озеру и через посёлок к морю.
            Набегавшись и налазившись по склонам ущелья, мы с Николаем, падали на зелёный пахучий прохладный ковёр у речки лицом вверх и, наскоро перекусив, лежали молча, вглядываясь в шатёр крон над головой и вслушиваясь в шёпот воды. И зачастую засыпали в этом райском месте…

            Однажды мы наткнулись на россыпь каменистого грунта у основания скалы и, карабкаясь по ней и выискивая красивые камни, вдруг обнаружили, что на самом верху осыпи есть лаз в неведомую глубину горы. Мы обрадовались тому, что нашли один из входов в гору. И тут же решили, что, во-первых, маме не говорить ни слова, иначе последует запрет. Во-вторых, вернуться сюда в ближайший выходной пораньше с утречка, чтоб иметь побольше запаса времени, да не с пустыми руками, а захватив немудрящее снаряжение…

 

           …Сейчас пора мне в очередной раз подумать о том, как часто молитва моей благословенной мамочки спасала меня и отводила неминуемую беду, которую я по своей непоседливости, любознательности, правдолюбию и юному любопытству постоянно к себе притягивал…

 

        Поход в Иверские пещеры.

 

            Вспоминая сейчас это происшествие, я поражаюсь тому, как безрассудна и, если хотите, бесстрашна молодость в стремлении познания!

            …Утром в воскресенье мы, захватив заранее припасённое снаряжение первопроходцев, пришли к открытому нами и расширенному нами зеву входа в пещеру. Наше снаряжение состояло из двух коробков спичек, двух свечек и одного фонарика. Кроме этого мы прихватили кусок маминой бельевой верёвки, которая, по сути, была нам бесполезна, так как длинной она была немногим более 6-ти метров, а её толщина вряд ли выдержала бы груз в 60 кг.

             Мы не сумели только приобрести длинный шнур или шпагат, который намеревались использовать, как путеводную нить при возвращении назад. Вместо такого шнура мы прихватили катушку дратвы, то есть сапожной суровой нити.

              Расширив зев входа, мы с трудом протиснулись поочерёдно в первую полость. Нам не понравилось, что склон, по которому мы влезли в пещеру через несколько метров круто пошёл вниз. Мало того, как только мы отползли от входа метров на пять и вокруг потемнело, мы почувствовали, что каменистая осыпь под нашими телами сменилась на влажную глинистую скользкую поверхность. То ли осадки проникали сюда через входное отверстие, то ли в самой пещере был такой влажный микроклимат, но и стены пещеры были влажными и осклизлыми. Я подумал, что мы можем по скользкому склону свалится бог знает в какую бездну и вцепившись в какой-то выступ стены, достал из кармана припасённый перочинный ножик. Потом воткнул его в глинистое дно и перевёл дух – ножик держал меня на склоне надёжно. За мной, тяжело пыхтя, лез Николай и разматывал за нами нашу «путеводную нить» - суровый сапожный шпагат. Когда я остановился, он ткнулся в мои ботинки башкой и заворчал:   

               - Зажги фонарик! Уже ни черта не видно…

               Я зажег фонарик, и мы попытались оглядеться.

              Прямо над нами близко – достать рукой - нависал каменный свод. Он был влажный и скользкий; то ли местами порос лишайником, то ли был замазан глиной. Под нами была накатанная и уходящая куда-то вниз площадка из сырой глины. Впереди была кромешная темнота. Луч фонарика освещал стены очень плохо, так как они были тёмные.

              Вниз по склону метрах в пяти – шести блестели какие-то искорки. Мне показалось, что это какие-то вкрапления на стенке отсвечивают в свете фонарика. Колька, который лез за мной и которому я загораживал видимость, тихо мне прошептал: «Ну? Что там?» Почему-то, в оглушающей тишине его шёпот прозвучал и громко, и зловеще.
              Мы потихоньку стали продвигаться вниз по спуску.

              Вскоре мы достигли то ли расщелины, то ли разветвления ходов. Поскольку отходящий в правую сторону ход был шире нашего, мы решили продвигаться по нему. Точно такой же ход уходил и влево, поэтому мы решили, что если будем всё время поворачивать в одну сторону, то будем кружить на месте и до самой Большой пещеры не доберёмся.
                Вообще-то, если говорить честно, то нам уже расхотелось искать эту самую «Большую пещеру», но мы не признавались в этом друг другу…

                 …Только через несколько десятилетий я понял, что нам никогда бы не суждено было достичь этой, нами выдуманной, «Большой пещеры»! Потом, когда люди освоили это огромное подземное пространство, навели там пешеходные мосты и мостики, запустили электрические вагончики. Потом, когда я проехал по этому огромному великолепию, полюбовался небывалого размера сталактитами и сталагмитами, я внутри весь содрогнулся, представив, каким трагическим могло быть окончание нашего путешествия! И лишний раз воздал хвалу Господу, который нас уберёг от смертельной беды…

                  …Миновав несколько разветвлений, поворачивая по нами выдуманному «блистательному» принципу; раз направо, раз налево, мы всё ещё ползли. Потому что в наших ходах можно было встать всё так же только на четвереньки. И всё так же всё вокруг было сырым и илистым.

                     Мы уже были готовы заговорить о возврате, как вдруг наш фонарик, который постепенно тускнел – погас окончательно.

                      - Ты что? Старые батарейки сунул?! – прогудел у меня над ухом Колька.
                      - За кого ты меня держишь?! – обидчиво огрызнулся ему я, - Новые в магазине купил!...

                      Мы не очень расстроились, т.к. у нас были в запасе свечки. Аж две! Даже приободрились, ибо погасший фонарик давал нам право «не потеряв лица», прекратить свой поход. Мы зажгли с трудом зажгли свечку, т.к спички в этом сыром подземелье быстро отсыревали и осмотрелись.

                        При свете свечки окружающая нас действительность показалась ещё более мрачной и скучной. Поэтому, мы не споря решили выбираться из пещеры…

                         …Давно замечено, что обратный путь, как правило, сложнее начального. Поэтому назад нас подгоняло желание скорее выбраться на свежий воздух. Пару поворотов мы преодолели довольно бодро. Во-первых, они ещё были в памяти, во-вторых, нас вела наша «путеводная нить» - сапожная дратва.

                          Поскольку развернуться в наших ходах было проблемно, то вперёд нас теперь вёл Колька. Внезапно он остановился и чертыхнулся. Ткнувшись головой в его зад и предугадывая новые неприятности, я его спросил:
                         - Ты чего?

                         Колька молчал, только сопел и шевелился.

                         Холодная змея страха оледенила мне затылок:

                          - Что там?, - повторил я, не узнавая своего охрипшего враз голоса.

                         Колька перестал двигаться и подавленно молчал.

                         Да что случилось?! – уже заорал я.

                         Мой крик раздался каким-то испуганно-хриплых всхлипом в этом подземелье, которое уже казалось нам смертельно враждебным.

                         Не получив ответа, я в сердцах саданул Кольку кулаком по заднице:

                       - Ты чего молчишь?! Язык проглотил?! – взбешенно крикнул я ему.

                       - Нет… - хрипло и тихо произнёс мой друг… нить…

                       - Что «нить»?! – крикнул я.
                      Коля изловчился и постарался повернуть ко мне голову.

                       В колеблющемся неверном свете свечки его лицо выглядело ужасно. Оно было всё до бровей измазано глиной и на этой глиняной маске лихорадочно блеснули его испуганные глаза, которые почему-то из светло-серых мне показались угольно-чёрными, как будто всю роговицу перекрыли его зрачки, расширившиеся от ужаса, который охватил его.

                        - Нить порвалась… - покаянно прошептал он одними губами. И повторил с каким-то всхлипом уже громче – Нить порвалась…

                         Чувствуя, что он на гране истерики, хоть и я сам был на гране той же истерики, я превозмог сковавший мне сердце ужас и заорал на него:
                         - Ну и что?! Сразу в штаны наложил?! Разведчик недр?! Прекрати панику! Выберемся!

                         И хоть голос мой предательски вибрировал и большой уверенности и жесткости в моём выкрике не было, я враз почувствовал прилив какой-то неведомой то ли злости, то ли силы и как-то сразу понял, что если и я расслаблюсь и дам расслабится другу, то мы оба просто пропадём, пополнив своими именами список жертв этих проклятых Иверских подземелий.

                         - Значит так! – начал командовать я. – Если она порвалась, то обрыв где-то здесь! Давай поищем!...

 

                          …Дальнейшие события этого похода я помню очень смутно. Помню, что оборванную нить нам найти так и не удалось. Сапожная дратва сослужила нам плохую службу. Эта нить, которая способна выдержать почти ведро воды, такой прочной становится только просмолённой. А в сыром воздухе пещеры она моментально распалась на волокна, крепость которых была не больше крепости волосинки.    

                          Порыскав вокруг себя в поисках обрыва, мы только загасили свечку, уронив её в сырую грязь. При этом обнаружилась наша вторая беда.

                           Мы не догадались пачку спичек упаковать так, чтобы предотвратить её отсырение. И в потёмках мы чиркали крошащимися головками спичек по коробку, всё больше увязая в панике. Все буквально спички даже не давали вспышки…

                           …Но мамины молитвы, видимо, действительно доходили до девы Марии и когда последняя спичка была безнадежно изломана, нас охватила такая душевная усталость, что мы бездвижно затихли. Непроницаемая, плотная как брезент кромешная темень обступила нас и стала потихоньку вползать нам в души.  Вместе с безразличием и каким-то траурным смирением…

                           …Так мы пролежали не знаю сколько. Может быть пару минут. А может быть пару часов…

                             Внезапно Колька зашептал:

                              - Там… свет!

                              Я вынырнул из странно-дремотного состояния. Мысли лениво и устало ворочались в мозгу: «Вон, уже у Кольки галлюцинации пошли… Потерпевшим крушение – тоже в море виделись корабли…»
                              Внезапно Колька саданул меня ботинком по голове и сказал уже в голос:
                               - Правда! Правда! Там свет! Там… ВЫХОД!

                              И я почувствовал, как он стал бодро карабкаться куда-то от меня в сторону. Его пыхтение стало удаляться и я, испугавшись, заорал ему:
                               - Я ни черта не вижу! Тебя тоже… ты не гони вороных… а то в какую-нибудь пропасть сорвёшься, и я тебя задержать не сумею, - немного схитрил я.   

                                Колька остановился и мы, посовещавшись, использовали последнюю нашу амуницию – мамину бельевую верёвку, привязав её одним концом к Колькиной ноге, вторым к моей руке…

      

                                 …Так мы в связке и выбрались из лаза пещеры, в который некоторое время назад с таким энтузиазмом забирались. Выбрались и тут же свалились на травяной ковёр ущелья, щурясь на полумрак ущелья, как на яркий свет, блаженно вытянувшись и запрокинув голову глядя на свод ветвей далеко на вершине ущелья.

                                 В моём мозгу билась одна восторженная мысль, как заевшая граммофонная пластинка:

                                  «Как прекрасен этот мир!»

 

                      …Когда я лет через десять услышал шлягер Д.Тухманова и А.Харитонова, я подумал, что они тоже пережили какой-то прекрасный всплеск любви к жизни, что написали такой прекрасное восклицание!

                       И ещё одно меня удивляет, когда я вспоминаю те далёкие и, несмотря ни на что, прекрасные годы моей юности.

                        Когда мы, возвращались домой из нашего бесславного, но, слава Богу, со счастливым концом похода, был уже вечер. В пещеру мы влезли, самое позднее, в 11 часов утра. А когда мы проходили платформу Агараки часы показывали шесть часов вечера. Выходит, мы в пещере проблуждали более 7-ми часов!?

                        А нам показалось от силы часа два-три! Может быть и правда, что время – измерение растяжимое?!...

                        …Прежде чем показаться маме, мы разделись и бухнулись в голубое озеро – отмывать всю грязь. Мы плавали и ныряли и счастливее нас не было людей на свете!
                        Потом прополоскали в озере верхнюю одежду, которая пропиталась грязью насквозь, кое как отжали её и, счастливо хохоча, как умеет только юность, даже пройдя по краю между Жизнью и Смертью, побежали домой.

                        Потом напихавшись взахлёб маминого вкусного борща, завалились рано спать и, заговорщицки пересмеиваясь, мгновенно заснули. Будто провалились в яму. Да не в ту, где непроглядная темень и страх. А в ту, где сияющая как солнышко, радость жизни!

 

Здравствуй дача Сталина!
                       

                  …Нас вызвали в комендатуру Госхозяйства № 8. Там уже находилось человек 15 наших сверстников. Ровно в назначенное время нас впустили во двор комендатуры и сержант нас выстроил в шеренгу.

                      К нам вышел комендант дачи сам майор Тузиков, сделал перекличку и объявил, что с завтрашнего дня мы все приняты на работу в Госхозяйство № 8 КГБ СССР, как временные рабочие на период сбора урожая.

                      Из нас создали две бригады, в которых назначили помощников бригадира, а бригадиром нашим являлся всё тот же сержант, что нас построил…

                     

                      …Каждое утро к 8 часам к нам выходил этот бригадир и занаряживал на работы. Нам были срезу объяснены существующие правила.

1.      Мы имели право входа по своему временному пропуску только в строго рабочее время.

2.      Нам не запрещалось кушать от пуза убираемые фрукты (опять Фортуна мне, нищему, игриво подмигнула!). Но выносить из дачи что-либо категорически запрещалось! Видимо, это было связано не с целями экономии, а, скорее, с вопросами безопасности.

3.      Мы имели право передвигаться только по садовой зоне, где плантации от здания самой дачи были отгорожены временными ограждениями. За ограждениями в зелени утопали строения дачи, а вдоль ограждения бегали вымуштрованные овчарки. Поэтому ни у кого из нас не было и желания проникнуть за пределы дозволенного.

         То ли время было «хрущевской оттепели» и перестраховочные строгости были отменены, то ли майор Тузиков был умницей и понимал, что юношеское любопытство нас будет неотвратимо привлекать к самой даче, но нам устроили нечто вроде экскурсии. В сопровождении того же сержанта – нашего бригадира – нас провели по всему периметру зданий и даже разрешили, сложив ладошки заглянуть в окна дачи. Помню, как меня поразило, что оконные стёкла дачи были тёмные и какие-то зеленоватые. Я понял в чём дело, когда рассмотрел одно приоткрытое окно. Стекло там было толщиной не менее 3-х сантиметров. Противопулевое…

                 …Цитрусовые созревают и убираются по очереди.

                  Сначала убирают мандарины. Мы обжирались мандаринами только в первые дни. Потом ели их уже нехотя и выборочно. Я больше никогда в жизни не видел таких мандарин, какие ел там. Размером с небольшую дыню. Каждый такой мандарин тянул на 1,5 а то и все два килограмма.  Правда добрую треть такого великана составляла кожура. В нашей бригаде были девушки из местных, которые уже неоднократно нанимались на уборку. И они меня научили многому. Например, мама нам с Колькой давала с собой снеди на обед. Позже мы наловчились и из дому брали только хлеб. Остальной обед нам составляли эти отборные сочные сладкие как мёд, мандарины. Попробуйте когда-нибудь пообедать мандаринами с одним только хлебом! Райская, скажу я вам, еда!

                   Потом созревали апельсины. Они там на даче были отборными и ещё больше мандарин. Правда, если съесть много апельсин, то слегка набивало это оскому. Так что несколько недель, мы убирали апельсины и обед наш состоял из хлеба и апельсин.

                   Потом шла очередь лимонов. Лимоны созревают на кустообразных деревьях. Эти деревья похожи очень на заросли бамбука. Только есть большая разница. Потому что эти несущие лимонные ветки оснащены огромными и длинными острыми как игла шипами. В период уборки урожая мы все ходили так исцарапанными, будто каждый из нас побывал в барабане, перемолачивающем стекло. Пока дотянешься до высоко растущих лимонов, всю руку обдерёшь шипами. И не помогало даже обматывание рабочей руки многослойными тряпками. Нам, правда, полагались брезентовые куртки – брезентухи. Но хоть и была осень было так жарко, что мы предпочитали исцарапаться, нежели спечься.

                      И опять мы обедали… Вы не поверите?! – Лимонами с хлебом! Когда я увидел впервые, как кто-то из местных ловко разломив сочный лимон надвое, быстро выгрыз из него обе половинки сердцевины, аппетитно посасывая обильно текущий сок, у меня скулы свело от соучастия. Но не прошло и недели, как я так сам уже делал. Выбирал посочнее лимон, разламывал его надвое и выгрызал его сочную сердцевину. Обедать с хлебом вприкуску ещё удавалось, но дома, только от одного взгляда на еду схватывала такая оскома, что хоть на стенку лезь. Правда она быстро проходила и наутро мы опять поедали, а точнее было бы сказать, пожирали кислющие лимоны. После этой закалки я ещё пару десятков лет удивлял окружающих своим умением целиком поедать лимоны…

                    …Последнее, что мы убирали это были маслины. Они росли на огромных высоких деревьях и убирают их оригинально. Нам выдали огромные пошитые кругообразно из плотной марли полотнища. Они охватывали ствол дерева, создав под ним круглую полянку из марли. Потом в дело вступали длиннющие бамбуковые шесты метров по 6-8 длинной. Шесты были тяжелые и ими мы орудовали только так. Толстый конец шеста упирался в мягкую землю. Мы стоя рядом с шестом, покачивали его и тонкий конец шеста там на верхотуре бил по веткам, на которых были гроздья маслин и маслины от сотрясения срывались с веток и падали на разложенную под деревом марлю. Потом оставалось только собрать их. Так и работали. Парни тягали тяжеленные шесты, выбирали цель и били по ней, а девушки споро подбирали урожай…

                    …Вообще про кавказские маслины, этот благородный и удивительно полезный фрукт хочется рассказать чуть больше. Мама научилась консервированию маслин от старой абхазки, дом которой стоял по соседству с нашим бараком.
                       Солить или как говорили на местном жаргоне «мочить» маслины оказалось совсем не простым и очень длительным делом. На это уходит у абхазских хозяек от двух-трёх месяцев, до полугода. Маслины для этого подбирают, как правило только чёрные – то есть созревшие полностью на дереве, в естественных условиях. Их очень долго вымачивают сначала в сменной воде, потом в соляном сдобренным специальными специями растворе, потом вывешивают их на свежем воздухе, чтобы и линий рассол стёк, и они завялились. А потом…
                        Едят. Состав специй и пропорции у всех хозяек свой. Выработанный веками предков и переданный по наследству, как очень большой важный секрет. И получалось в результате – чудо кулинарного искусства. Обалденно вкусное и полезное для организма до такой степени, что лечило, практически, все болячки.

                         Абхазки зачастую выходили «к московскому» на перрон, немного подзаработать, продав излишки своих запасов. Искушенными пассажирами поезда, а то и проводницами этот товар расхватывался мгновенно, так сказать, уходил влёт и дорого…

 

 

Много-много лет спустя, когда я учился в сыктывкарском университете уже зрелым мужчиной, я как-то увидел в гастрономе это чудо, расфасованное прямо в фанерные бочонки. Северяне не очень знакомые с южным деликатесом, не очень охотно разбирали развесные маслины. Я попросил взвесить грамм сто, придя в гостиницу попробовал и… стремглав бросился в гастроном, где взял сразу килограмм этого чуда.

                           Утром, когда ко мне в номер заскочили мои соученики Владимир Пеньков и Юра Исаков и увидели у меня в тумбочке такой запас маслин, они вволю напотешались надо мной. Я им рассказал всё что знал о маслинах и заметил, что достаточно съесть пяток этих масли с ломтиком хлеба, как это заменит завтрак.

                            Всегда готовый к шутке, Юра Исаков, пошутил:

                            - Матвей!  Ну ты, прям, угадал, что я сегодня не успел позавтракать. Давай испробуем сытность твоих маслин!

                          Он взял с десяток крупных маслин и заел их кусочком булочки. Потом, после трёх «пар» лекций подошёл:
                          - Слушай, а твои абхазы толковые ребята! Представляешь! До сих пор сытно себя чувствую! Где этот гастроном, я домой возьму с килограммчик!…

                           Тут в наш разговор вмешался Володя Пеньков и протянул своим шутливым баритоном:

                          - Ребята! Я – в доле! Тоже возьму домой… - и, срываясь на привычный шутливый тон добавил прищурившись, - Они, говорят и с похмелья помогают!

                           Исаков тут же отбрил:

                            - Конечно помогают! Если поесть маслин много, а водочки попить мало!...

                                   

        …Это было прекрасное время, когда в нашей необъятной тогда стране продукты продавались доброкачественные, приготовленные хорошо и добросовестно, «как для себя». Когда выдерживались технологии их правильного изготовления, а не технологии их приготовления «с меньшими материальными затратами».

           Когда главным принципом был социалистический принцип – «полезно, сытно и доброкачественно», а не капиталистический – «плевать на качество, лишь бы снизить затраты»!

            Когда утверждение Карла Маркса о том, что «нет такого преступления, на которое бы не рискнул бы пойти Капитал ради 300 % прибыли, хотя бы под страхом виселицы» было только в его трудах.
             А ныне – вся эта горькая теория выплеснулась в действительность России. И мы сейчас едим такое, что остаётся удивляться как ещё Русь до сих пор не вымерла! ...

             И, как поётся в песне, от этой данности «ни спрятаться, ни скрыться». Потому что бороться всерьёз с этим наваждением, с этим фанатизмом накопительства некому! Потому что Капитал, скрывая свои чёрные делишки, идёт на подкуп чиновников любого ранга.

             И они продаются!

             Все без исключений!
             Только по разной цене…

 

Эвакуация моего друга, Кольки.

 

            Я бегал на занятия в вечернюю школу. По легенде ходил туда и Николай. Вот представьте. Тихий тёплый ещё по-летнему южный сентябрьский вечер. Среди буйной южной зелени, которую не сдули осенние ветра, горят огоньки фонарей. Вечерний курортный посёлок, прямо-таки, наполнен флиртом и кокетством. Флюиды похоти и желания разлиты в тёплом воздухе вечера и ими невольно пропитывается любой прохожий.
             Кругом банальные сценки - перед расслабившимися приезжими самочками, вышагивает по журавлиному переставляя свои тонкие «джигитские» ножки, в модных тогда брючках «дудочках», местный самец, принимая всё более соблазнительные позы.

             В воздухе плавают волны парфюма и лёгкой музыки, доносящейся со всех сторон, из санаториев, домов отдыха и турбаз.

             Вчитайся мой читатель и представь себе этот мир! И подумай какой же железобетонной волей надо было обладать двум 17-ти летним юнцам, чтобы идти в школу, сквозь эти тенета праздности!?
 

              Школа стояла как раз посредине между верхним санаторием, размещавшимся в бывшем монастыре и нижним санаторием, который все называли «Третий санаторий». Занятия в школе начинались как раз в то время, когда на всех окружающих танцплощадках этих развлекательных мест начинался первый танец.

               Ну, кто из Вас, мои добрые читатели, ханжески бросит камень упрёка в двух юношей, когда они, не удержавшись от соблазна, стремглав и наперегонки бросались далеко в сторону от школы и поближе к завлекающим огням танцплощадок.

             

                …Колька в свои семнадцать лет выглядел настоящим денди. Как всегда, он был прекрасно одет – на его фигуру шили родители ему персональные костюмы – высок, строен, молод. И ни один женский взгляд, в диапазоне от двадцати до пятидесяти лет, оценивающе скользнув по Колькиной фигуре, задерживался на этом бравом молодце.           

                  Колька прекрасно танцевал. Он был смел. И ему в партнёршах отбоя не было. Я же больше наблюдал за притягивающей атмосферой танцплощадки. И я видел, порой, что Кольку, только что уведшего даму из-под носа у охмуряющего её джигита, обжигал недобрый взгляд тёмных джигитовых глаз, как бы запоминая и Кольку, и это своё фиаско. Я уже отчётливо понимал, что всё это очень опасно. И хоть в этой развлекательно-отдыхающей иерархии мы относились к сословию частично защищенному, как «местные», но защиты мы, по сути не имели, кроме двух-трёх моих добрых знакомых армян и одного абхазца. Это была, конечно, защита. Но далеко не круговая.

                   И мама, и я много раз Николаю рассказывали о местных законах, а, точнее сказать, о местных беззакониях. О том, что здесь в этом приветливом и тихом курортном городке, жизнь каждого живого существа имеет свою цену. И что цена жизни таких обездоленных и бесправных существ как мы, была соблазнительно невысокой.

                   В этом тихом с виду посёлке случались и трагедии. О них шепотком рассказывали жители. Рассказывали, например, как изнасиловали юную дочку на глазах у её отца. Они вдвоём приехали отдыхать, чтобы как-то сгладить боль утраты их мамы, недавно скончавшейся. Гуляя ночью по тихому и пустынному пляжу, они нарвались на разгульных пьяных молодцев местного разлива.

                   Эти храбрые от вина и беззакония джигиты пристали к девочке. Отец вступился. А далее пошла дикая оргия; отца привязали в дереву и пока на его лазах вся компания насиловала его дочь, остальные «разминались», превратив её отца в боксёрскую безответную «грушу»…

                    Найти преступников, как это всегда было в Абхазии, не удалось. Девочку отвезли в военный госпиталь в Сухуми, позже за ней приехали родные и увезли её в Россию, а безутешный отец всё ходил по инстанциям, пытаясь найти справедливость. Он был мужественный человек, прошедший войну, имевший награды и ранения, но он ничего не мог сделать против круговой поруки коррумпированных накрепко местных правоохранительных органов.

                    Люди рассказывали, что несколько месяцев фронтовой офицер бился с местной мафией, а потом его мозг не выдержал страшного дуплета и он долго шатался по ночному пляжу, пугая парочки и топтался у порога дежурных местной милиции, пока не исчез. То ли утопил себя в море, то ли его где-то прикопали «бравы молодцы», доведя своё чёрное дело до конца…

                   Таких рассказов бродило немало среди жителей посёлка…

                   …Колька их слушал, активно сопереживал, в нужных местах вставляя свои ремарки, и я понимал, что он, чёртов артист, в одно ухо впускал наши предупреждения, а в другое тут же их выпускал, чтоб не мешали жить.

                   Была в Николушке, моём друге, какая-то добрая и беззащитная привлекательность, которая притягивала к нему людей и одаривала его их симпатией. Вот это всё и привело к разыгравшейся вскоре драме.

                    Моя мама, которая сил не жалела, чтобы меня удержать на пути к знанию, порой загоняла меня в школу и не совсем парламентскими приёмами. Она выслеживала наши с другом поползновения в сторону от школы и всячески их пресекала.

                     Однажды она, появившись как привидение – неоткуда – как раз в тот момент, когда мы с Николаем заливались соловьями перед какими-то приезжими отдыхающими девушками, налетела фурией на нас и надавала нам пощёчин. Не столько физически, сколько морально ощутимых.
                      Наши собеседницы всполошено отлетели куда-то в неизвестность от нас сразу потерявших свой лоск и вид бывалых «местных» и только откуда-то издалека из кущи зелени, куда упорхнули наши несостоявшиеся барышни, долетел до нас их саркастический смех.  

                      Николай в первые минуты налёта было захорохорившийся и попытавшийся доказать моей маме, что он, дескать, «и человек взрослый, сам может решать, что ему делать и куда идти, что она-то вообще не его мать и что ему даже его родители никогда не давали ему пощёчин», и тут же получивший от мамы ещё пару оплеух, скис и замолчал.

                       Тогда я подошёл к маме и стал что-то вгорячах говорить. О том, что я – кормилец семьи и имею право! Что она меня унизила! Что я вправе решать свою жизнь и что…

                         Видно тогда я наговорил чего-то такого, чего говорить-то и не следовало. Потому что мать, вдруг потеряла всю свою грозность, опустилась на какой-то придорожный камень и горько заплакала.

                          Это было посильнее маминых щадящих пощечин. Я никогда не мог переносить спокойно маминых слёз! Да она и очень редко плакала, потому что была крепка и надёжна, как единственная наша защита.
                           Я бросился её обнимать и целовать, и просить у неё прощения и тут же ей поклялся, что больше никогда не буду её обманывать и сворачивать с трудной дороги на самые привлекательные и влекущие «обочины».

                            Мы помирились, сверху на нас, скрепляюще наш союз, наложил свои лапы мой добрый и отзывчивый друг Колька и мы дружной тройкой вернулись домой, т.к в школу уже и идти-то было поздно…

 

                            …С той поры я исправно бегал в «вечерку», до той поры пока, как я писал выше, меня «попросил не приходить» туда старый директор. Колька редко сидел со мной в школе. Чаще мы с ним расставались на развилке; он шёл в санаторий на танцы, я – в вечернюю школу…

                             И грянула беда!

                             В один горький вечер, Кольке всадили в бок финку. Очевидцы рассказывали, что одна из милых барышень, жеманничая и зля своего черноглазого кавалера, отказывая ему и танцуя с Николаем, довела «джигита» до такого исступления, что он подошёл к Кольке и ударил его финкой в бок.

                             Господу было вольно не отправить Николая на тот свет, а всего лишь попугать. Дело в том, что джигит был маленького роста и его отработанный удар – прямо в печень врага, не достиг цели. Спас Николая высокий рост и инстинктивный поворот. Удар пришёлся в мякоть ягодицы. Рана была не смертельной, но весьма глубокой. Колька потерял много крови, пока его спасали.

                              Я в это время сидел на занятиях и ничего об этом не знал. Позже нам сообщили, и мы с мамой провели остаток ночи в маленькой поселковой больничке. А под утро нам разрешили Николая забрать домой.

                              Это переполнило чашу терпения мамы, которая давно косилась на присутствие в нашей семье Николая. Дескать, он и меня, расслабляет и от школы отваживает, и ответственность за него лежала на маме, да и нашей семье в маленькой фанерной комнатушке, с массой своих проблем, лишняя проблема была перебором.

                               Поэтому мама пошла на почту и послала родителям Николая телеграмму. Я не знаю, что мама писала в ней, но через два дня из Сочи на собственном «Москвиче» приехали те самые дальние родственники Николая, которые увезли его в Сочи. А оттуда он был отправлен «наложенным платежом» на Дальний Восток…

                        …Многое в моей памяти стёрло время, но я помню, что Колька плакал, когда мы с ним прощались.
                         Впрочем, плакали все; и моя мама, инициатор отъезда Коли, и моя младшая сестрёнка Зоинька, которая успела привязаться к этому большому и доброму увальню, да и у меня было горько на душе и мокро в глазах…

                          Наверное, в этом расставании и я, и Колька, расставались с нашим детством. Окончательно и бесповоротно…

                          …Китайская мудрость гласит, что «в разлуке три четверти горя берёт себе остающийся, а уезжающий уносит всего одну часть».

                           Не буду спорить с мудрым народом Китая, только скажу, что особого «горя расставания» моя память не сохранила. Помню только, что с отъездом Николая Денисенко, у нас наступила осень. Грустная, тоскливая и… серая…

 

СУ-4 треста «Сочиспецстрой»

                          

                             …Потом события понеслись вскачь. Мы закончили свою временную работу на правительственной даче и этот, Богом посланный нашей ущербной семье майор Тузиков, как обещал, принял дальнейшее участие в судьбе нашей семьи.
                              К этому времени Правительством было принято решение персональную и любимую дачу Сталина «одемократить» и построить там ещё один корпус, расширив её «приёмную способность».     

                              В тресте «Сочитспецстрой» было создано специальное СУ-4. Вот в это СУ-4 и пристроил нас майор Тузиков. Причём, видимо, он провёл «политбеседу» с нашим начальником СУ. Так как без разговоров на стройку взяли разнорабочей и маму. Мало того, нам обещали выделить «на семью» щитовой сборный домик – «балок». Городок из этих балков срочно монтировали на пустыре недалеко от дачи, на окраине посёлка. Монтаж происходил быстро, так как эти балки собирались из готовых стен-щитов и покрывались сборной крышей. Потом к ним подвели свет, и мы зажили!

                               Где-то далеко в прошлом, на краю Афона правил наш враг - Джикия и его фанерная комнатка. А здесь у нас был целый маленький домик!
                              После работы по вечерам я бегал в школу. А весь день работал на стройке нового корпуса госдачи.

                               Этот корпус было решено построить из самых современных материалов, самым современным архитектурным стилем. Поговаривали, что этот корпус предназначался для высоких иностранных гостей Кремля.
                               Страна ещё катилась по рельсам, уложенным Иосифом Виссарионовичем Сталиным, когда любые планы Кремля немедленно претворялись в жизнь и решения исполнялись, как написано в Уставе воинской службы «беспрекословно, точно и в срок».

                                 Из Сочи в Новый Афон немедленно потянулись обозы со строительной техникой, машинами и оборудованием. Приехали и специалисты. На месте набирали только разнорабочих. Да и то неохотно. И с перекрестными проверками…

                                 

                                …Да местных и не интересовала постоянная работа, да ещё на стройке. Абхазы в редчайших случаях работали по найму. Основным их заработком был разовый бизнес, как говорят сейчас. Такого слова, конечно, они ещё тогда не знали, но дело – уже знали. В Абхазии бизнес процветал всегда. И им не занимались только те абхазцы, что жили как селяне в горных своих усадьбах. Я не могу написать селениях, потому что абхазцы любили строить свои дома на изрядном удалении друг от друга. Они по-русски, скучиваться в плотное соседство никогда не любили.

                                    Основной бизнес Абхазии был извечно один – отдыхающие. Советская власть шла навстречу пожеланиям коренного населения и способствовала всячески этому, настраивая там множество санаториев, домов отдыха, турбаз и прочих заведений такого типа.

                           Ещё абхазцы делали торговый бизнес после сборки урожая цитрусовых. К урожаю со своих приусадебных мандариновых рощиц, они прикупали ещё урожай соседа, которому или ездить на торговлю не хотелось, или было торговать некому, и набивали этим урожаем железнодорожные контейнеры или даже вагоны - пульманы. Потом ехали продавать урожай в Россию. Желательно как можно северней – там можно продать дороже.

                            Наиболее предприимчивые ехали в районы, богатые лесом и обратно нанимали железнодорожную платформу, на которую грузили леса столько, сколько она могла взять или сколько у них было денег. Когда платформа с пиломатериалами приземлялась в тупике станции «Новый Афон», её груз распродавался почти так же быстро как мандарины на базаре. Эти прекрасные буйно заросшие зеленью места всегда страдали отсутствием СТРОИТЕЛЬНОГО леса. И доски с платформы разлетались по посёлку широким веером и транспортом; от велосипеда, до грузовой автомашины, в зависимости от купленного объёма. А абхазцу, сделавшему такой «гешефт» оставалось только слюнявить пальцы, принимая деньги от покупателей.

                             Такой предпринимательский рывок, обеспечивал продавцу и оправдание всех накладных расходов и моржу, позволявшую закрыть все потребности своей семьи, и ещё немного средств, чтобы беззаботно попивать прекрасное сухое вино, а то и чачу и не корячиться на государство ПОДЁННО.

                             Так что две бригады разнорабочих, которых набрало руководство СУ-4 на месте обе состояли в основном из рабочих армянской национальности, с редкой примесью иноплеменцев...

 

                            …Не могу не отступить от основной канвы своего повествования, чтобы ни сказать несколько слов об этой великой нации - армян.

                            Заранее предупреждаю, что я по убеждениям коммунист – интернационалист, совершенно чуждый шовинизму, поэтому мои дальнейшие слова — это только желание быть справедливым…

                             …Армяне – уникальная нация Земли. Это, как мне кажется, самый трудолюбивый и самый приспособленный народ планеты Земля. Не даром считаются армяне древней христианской нацией.

                             Мне кажется, что не иудеи были избранной Богом расой, а именно армяне.  «Бог кого любит, тому даёт испытания», - говорит Библия. И в полном соответствии с этим постулатом, Всевышний столько выделил испытаний этой нации, что сомневаться в Его любви к армянам, как-то не приходится. На долю армянского народа, выпали такие трудности, что другая, менее живучая народность, как нация, могла бы и раствориться в котле народностей Земли.

                             Но только не армяне! Этот горячий, горский, весёлый, умный и трудолюбивый народ выживал везде и всегда. На всех материках Земли можно найти армян. Не американцев армянского происхождения, а именно АРМЯН, живущих в Америке!
                             Ни один народ не испытал столько геноцида!
                             Все фашиствующие режимы Земли всегда принимались за физическое уничтожение армян. А армяне, перенеся очередное повальное уничтожение, выходили из него победителями и вновь плодились, оплетая своими генетическими путами, даже их уничтожавший народ.

                             Мне кажется, что если бы аборигенами материковой Америки были бы не индейские племена, а армяне, то сегодня бы США состояли из одной титульной нации – армян и расшифровывались как Соединённые Штаты Армян.

                              Это очень мудрый народ. Он из всего множества наций в палитре Земли, выбирал себе в друзья и спутники нации, лишенные шовинизма. Его мудрость рождала другие его черты; неумирающий юмор и сердечность.
                              Это – великий народ! Так, как только мудрый и великий народ может позволить себе и сердечность, и юмор…

 

                             …И я навсегда запомнил ту рабочую бригаду армян на стройке Нового Афона, в которой я, русский пацан, начинал свою рабочую деятельность. Ребята в бригаде были все волосатые до невозможности, крупные и мускулистые. Работы бригаде давали самые тяжелые. Точнее, бригада сама брала такие подряды - за них больше платили. И они ворочали глыбы камня и земли, выкапывали десятилетние мандариновые деревья, спрыгнув в выкопанный подкоп, оббивали корневой комель досками, чтобы перевезти дерево с тем, чтобы оно прижилось и сразу же на следующий год давало урожай. Такова была задача.

                              Они пробивали туннель под трассой, потом его расширяли, бетонировали и превращали в проход от дачи к морю. Они умели всё; рыть котлованы, бетонировать, планировать дорожки и асфальтировать их. Озеленять, орошать, осушать, строить постройки-времянки и капитальные дома.

                               Конечно, такой пацан как я, только что несколько лет назад, как выкарабкавшийся милостью Божьей из своего порока сердца, тощий и слабосильный, по сравнению с этими природными силачами, к тому же закалёнными многолетним тяжелым физическим трудом был некоей обузой для бригады. Но я никогда, ни одного недовольного или осуждающего слова, или взгляда не слышал и не замечал в свой адрес.

                                Наоборот, если я, чуя такое ко мне щадяще-доброе отношение, рвался из сил и хватался за неподъёмный груз, рядом всегда оказывался бригадир Самвел и грубовато оттесняя меня своей огромной волосатой ручищей, или отодвигая плечом говорил:

- Погоди! Не рвись! Тебе ещё жить…

 

                                 …Как-то так сложилась моя жизнь, что все армяне, встречавшиеся мне в жизни, были ко мне дружественны и от них шли мне и доброта, и сердечное тепло, и помощь…

 

                                  …Когда в моей жизни я в 52 года начинал сызнова обустраиваться «с первого колышка» в Питере, вернувшись из 26 летней Северной эпопеи домой, я стал строить дом на садовом участке. И стены этого дома мне сложил армянин Нерсес. И сложил быстро, и запросил за работу недорого, очевидно, мгновенно сфотографировав нашу финансовую маломощность. С тех пор Нерсес – друг нашей семьи.

                    Так и стоит дом из стен, сложенных его работящей рукой. И при каждом застолье в этом доме, мы вспоминаем добрым словом Нерсеса и поднимаем чарку за его здравие…

                     А когда ко мне пришла беда – онкология, мне Господь милостиво пододвинул знакомство с замечательным врачом-онкологом Ваагн Аваковичем, который меня поддерживал в самые трудные моменты…

 

 

                     …Как-то в нашем дворе в жару асфальтировала стоянку напротив подъезда бригада армян. Кто когда-либо трудился физически, тот знает, что самый адовый труд – связан с укладкой асфальта.

                      Я спустился к ребятам поинтересоваться работой. Один из них, протягивая мне пластмассовую бутылку, попросил:

                      - Хозяин! Водички не нальёте… попить?!

                     Я сбегал домой, вылил в трёхлитровую банку весь квас, который в жару настаивает всегда жена и побежал к ребятам.

                     Ребята удивились:
                     - Зачем квас тратить?! И воды бы хватило!

                     А я им пояснил:
                      - Вы ведь – армяне?! А армяне мне в жизни сделали столько добра, что этот квас его не покроет!

                       Ребята весело загалдели и стали меня расспрашивать. Но тут подъехал транспорт с горячим асфальтом и они, наскоро поблагодарив, поторопились приступить. На прощанье бригадир пожал мне руку и, отодвинул меня своей сильной рукой от плюхающегося рядом горячего асфальта…

                        Совсем как доброй памяти Савел…

 

 

                      …Я заметил одну интересную и красноречивую особенность. У нас в Питере много нацменов. Торгуют – как правило, азербайджанцы.

                      А армяне работают на самых тяжелых работах. Или шьют и ремонтируют обувь.

                       Во всяком случае, в торгашах их я не видел…

 

На стройке дачи.

                   

                    Я работал в бригаде на разных работах. Интересные люди порой попадали мне в напарники. Однажды несколько недель я работал в паре с одним парнем, который как перекати-поле путешествовал по стране.

                     Надо сказать, что в Советском Союзе такое не приветствовалось. Приветствовалась осёдлость. Очевидно, так было легче государству контролировать своих граждан. Так или иначе, оседлость приводила к обрастанию хозяйством, семьёй, имуществом. А это все привязывает гражданина и к месту, и к стране. Так что, по сути, осёдлость вела к укреплению и порядка, и к ликвидации преступности, и, в конечном итоге, к укреплению государства.

                     А в этом, встреченном мной человеке, парне лет 30-ти, жил дух бродяжничества. Тот дух, который толкал людей на установление рекордов, на расширение своего мирка, на увеличение познания своей собственной, огромной тогда страны. Этот парень очень много видел за свои небольшие годы и интересно рассказывал о разных землях СССР, обычаях, живущих на них народов, красоте мест.

                   Он не был космополитом. Просто его жизненное пространство было неизмеримо шире, чем у обыкновенного обывателя. Позже, когда государство осознало, что у советского народа, в отличие от пропагандистского эталона, есть много всяких разновидностей натур, оно стало с умом использовать эту «тягу к перемене мест» в своих государственных целях…

                   Помню, много лет спустя, когда я уехал на Всесоюзную стройку и, проживя там с год, пришёл к мнению, что коммунистическая партия – это моя партия по убеждениям, в горкоме КПСС города Ухты, что в Коми АССР, когда меня принимали в партию, один из членов бюро, недовольно заметил:
                  - Ну вот у вас в документах вроде всё хорошо… За исключением одного – у Вас в Трудовой книжке уже вкладыш вставлен, так много мест вы поменяли! Вот у меня, например, только две записи, а я старше вас вдвое!

                    Я подумал, ну не жизнь же свою мне сейчас вот здесь ему рассказывать?! Что после того, как отец создал после войны новую себе семью, беспросветная нужда и бездомье швыряли безжалостно нас по стране, пока я не стал на крыло…

                    И я коротко ему ответил:

                    - Если бы все, как Вы сидели на одном месте, кто бы тогда работал на Всесоюзных ударных стройках?!

                     Ответ понравился. Члены бюро, улыбаясь, загудели. А Первый секретарь горкома Николай Николаевич Кочурин, стукнул своей большой ладонью по столу, как бы припечатал решение горкома:

                      - Наш парень! Кто «за»…

 

                         На «горьковском дне». Городок обездоленных.

 

                          …Наше жильё, как его называли полупрезрительно местные, - «Городок вербованных», состоящий из десяти сборных щитовых вагончиков, находился в километре от стройки правительственной дачи. А вечерняя школа находилась в самом центре посёлка Новый Афон. Зачастую я не успевал забежать перед школой домой, шёл напрямую в школу и уже только после занятий попадал домой.

                           Идти домой приходилось по трассе Сухуми – Сочи. Эта дорога пронизывала весь посёлок. Она была неширокая в одном ряду в каждом направлении. Её обрамляли ряды стройных старых кипарисов.  С одной стороны, тянулся берег Чёрного моря, с другой бесконечные жилые постройки…

 

                            …Кстати, интересно было наблюдать, как рядом с дачей возводились и пропорционально ей росли ряды частных домов аборигенов.

                             Возводился фундамент на даче – вырастали, как маленькие грибочки вокруг большого гриба, фундаментики частных домов.

                             На даче выкладывали кирпичные стены и облицовывали плиткой, и на частных стройках росли стены и облицовывались той же плиткой…

                             …Вот мы считаем по сегодняшнему дню, что воровство из большого государственного загашника раздирает страну только сегодня. Это правда только отчасти. На самом деле в России воровали всегда. А уж в республиках Средней Азии и Кавказа и подавно! Тем паче, что время, о котором я повествую, было пост сталинское. Так называемая «Хрущевская оттепель». Ну, а из жизни мы знаем, что после зимы из-под снега оттаивает в первую очередь… дерьмо.

                               Кроме того, самые первые хрущевские показательно демонстрационные реабилитации были поспешными и на волю выходили, реже незаслуженно репрессированные граждане, чаще огромный вал воровской братии, который захлестнул тогда страну.

                               В упомянутых республиках все эти шаги партии, старающейся очиститься от репрессивного периода, воспринимались как вольная вольница. Лет десять назад, стройка по расширению правительственной дачи шла бы в сто раз строже, чем в 1959-м году, о котором я повествую. А владельцы рядом растущих новостроек, как и те, кто снабжал их материалами со складов правительственной стройки уже бы давно применяли свои таланты где-нибудь на очередном Беломор-канале…

                               А тут многие мастера после работы тут же шли на эти частные стройки на «вторую смену», как они шутили. Это давало им неплохой приработок, и они дорожили этой «халтурой».

                              Мне на местных баев работать не приходилось по двум причинам: во-первых, вечера у меня были заняты школой, во-вторых, баи редко нанимали неквалифицированных рабочих, таких как я. У них хватало специалистов – унеиверсалов.

                               Так и вырастала целая улица новеньких домов по соседству с правительственной дачей из материалов, приходящих на стройку этой дачи. Некоторые домики были полной копией большой стройки. На даче возле дома возводили бассейн и фонтан – сразу же уменьшенные копии таких же бассейнов и фонтанов появлялись на частных стройках.

                             И не надо было приглашать следователей и исследователей, воровство было вызывающе откровенным!

                             Но… шла оттепель…

                   

                              …Трасса Сочи-Сухуми сразу за чертой посёлка вечером, практически не освещалась. Я шёл из школы быстрым шагом и опасливо всматривался в тёмную перспективу дороги.

                               А бояться было чего.

                               В этом, Богом созданном прекрасном уголке земли, преступность грозила каждому жителю. А уж жизнь приезжего чужака не стоила и гроша. Местная молодь, не растрачивая свои силы на тяжелое добывание хлеба насущного, вечером от избытка молодых сил… шалила.

                               Очень часто по этой трассе шла, прогуливаясь ватага местных джигитов, обняв друг друга за плечи и перегородив, таким образом, всю трассу.  Они, попивали из литровых бутылок прекрасное сухое вино и горланили свои песни. К слову сказать, красиво горланили.

                               Проезжающие по дороге «дальнобойщики» и междугородние автобусы были вынуждены останавливаться и ждать, пока эта человеческая масса обтечёт их транспорт. Местные водители выкрикивали приветственные возгласы, как бы обмениваясь паролем с этой наэлектризованной дурной силой и агрессией толпой, иногородние дальнобойщики из инородцев молча сидели в кабинах, играя желваками и стараясь не дать повода толпе взъяриться…

                                 Иногда эта шеренга встречалась мне на пути. Это было по-настоящему страшно. Разминуться с ней не представлялось возможным; справа тянулись высокие бетонные ограды пляжей, слева ограды частных вилл.

                                  Убегать было ещё опасней; древние инстинкты, в том числе инстинкт преследования, владели этими нетрезвыми юношами.

                                  Так бы однажды моя жизнь и оборвалась, но выручила меня, как и многократно за мою жизнь, прозорливая предусмотрительность моей мамы. Она лучше меня своей житейской мудростью оценивала все эти опасности и лихорадочно искала защиты для своего сына…

 

Дикран! Спаси сына…

 

                                   …Рядом с нашим городком стояли усадьбы местных жителей. Мама целеустремлённо стала искать знакомств с ними. Но местные жители смотрели на жителей нашего городка если не с презрением, то с ощутимым превосходством и особо к контакту с нами не рвались.

                                    И искать у них защиты могла только такая энергичная и несгибаемая оптимистка как моя мамочка…

 

                                    …Вообще-то, «Городок вербованных» это было неправильное название. Хотя бы потому, что в этом городке никаких вербованных и не было. В нашем городке было несколько семей, а в основном жили люди одинокие. Мужчины и женщины. Старые и молодые. Их объединяло только одно – обездоленность.

                                   Жестокий ветер тяжелейшей войны, вырвал с корнем сотни тысяч людей с насиженных обжитых и родных им мест. И понёс по огромной стране как человеческое перекати-поле.

                                     И никто их никуда не вербовал, этих людей, повенчанных с несчастьем.

                                    Они особо между собой не сдруживались, так как уже неоднократно обжигались на своей доверчивости. А, быть может, кому-то из них и было что скрывать; после войны искали глухие щели, чтобы их потеряли органы, и мужчины, запачканные сотрудничеством с немцами, и женщины, позволившие себе амурные дела с фашистами, да и уголовники, руки которых были по локоть в людской крови.

                                Это был городок обездоленных людей. Среди них встречались удивительные экземпляры. Я помню приобщал меня игре в шахматы сосед; сухощавый мужчина лет сорока, какой-то весь блёклый и бесцветный, как бы постоянно старающийся быть неприметным.  Он был какой-то поломанный и запуганный и жил так, будто постоянно извинялся за то, что живёт.

                                 Всё своё свободное время он посвящал шахматам. Я думаю, что если бы не его поломанность, то он бы стать гроссмейстером. Он читал книги только о шахматах. Он знал наизусть все знаменитые партии всех чемпионов мира, этюды всех известных шахматистов.
                                   В нашем городке обездоленных он не мог найти себе ни одного сколь-нибудь достойного партнёра. Мужчин там было, как и по всей стране после этой кровопролитной войны, гораздо меньше, чем женщин. Да и играющих в шахматы почти не было.

                                   В воскресенье он ходил отводить душу в санаторий, где огромные шахматные фигуры двигали по огромной шахматной доске некоторые из отдыхающих. Там было немало любителей шахмат. И я был свидетелем тому, что даже там он не находил себе достойных противников. Его шахматисты встречали как старого знакомого, вызывались наперебой с ним сыграть. Расставляли ряд шахматных досок, и он играл блиц турнир со всеми желающими.

                               Победителем, как правило выходил только он. Его поздравляли, восторженно хлопали по плечам, хвалили и в этот момент, его вечно согбенные плечи как будто распрямлялись и на его лице возникала совершенно непривычная для него гордая улыбка Победителя…

 

                                  …Наш «Городок обездоленных» изредка посещали опасные, а иногда даже страшные личности. Помню, что как-то ночью мы с сестрёнкой проснулись от истошного женского крика и мужского голоса, остервенело выкрикивающего ругательства на исковерканном русском и армянском языках.

                                  Мама бледная как полотно, стояла у дверей нашего домика с арматуриной в руках, готовая биться за своих детей до конца. Но Бог нас миловал. Единственный, кто нас миловал в те тяжелейшие годы – это Всевышний…

                                  Мама глянула на нас, приложила палец ко рту, призывая нас к молчанию и шёпотом приказала спрятаться на верхней полке среди огромной кучи шелковичных веток. Мы натаскивали этих веток для корма шелковичных червей, которых после превращения в куколок мама сдавала куда-то и там из них выматывали натуральные шёлковые нити. Это был приработок, который всегда находила наша изобретательная и трудолюбивая мамочка…

 

                                    …Позже соседка, заскочившая на огонёк, вполголоса рассказывала маме что этой ночью опять бесчинствовал Керагез, это было то ли имя, то ли кличка садиста-бандита, который периодически третировал молодых женщин городка.

                                    О нём рассказывали ужасы. Будто бы ему простых изнасилований беззащитных женщин уже мало, он ещё и изуверствует. Якобы женщину, которая после изнасилования пошла в милицию и написала на него заявление, он заставил идти на кладбище на коленях и там избил её до полусмерти…

                                    Эта женщина долго лежала в больнице, а потом исчезла из городка…

                                     Помню, как спустя какое-то время, та же соседка тем же шепотком рассказала маме, что «Керагеза Бог наказал». Якобы этот бандит поехал в Ростов-на-Дону и там попытался буйствовать в его обычной манере, да «казачкИ забили его до полусмерти, до того, что он кровью теперь харкает». И такая исступленная вера была в словах этой женщины! Фанатическая вера в то, что «хоть Господь за нас вступается! За нас беззащитных!».

                         Теперь мой добрый читатель, без сомнения поймёт, почему я эту главу назвал, по бродившей там среди обездоленных местной присказке: «Абхазия – страна чудес и… безобразия»…

 

                          …И всё-таки, моя мамочка, всегда добивавшаяся поставленной цели, как бы она недосягаема она ни была, сумела найти мне защиту! Гораздо позже, когда всё страшное в нашей жизни осталось позади и жизнь наладилась и у меня, и у моей сестрёнки Зоиньки, а, значит, и мамино сердце, наконец-то стало более-менее спокойным за её детей и внуков, я узнал подробности этого маминого подвига…

 

                          …Мамочка узнала, что рядом стоит усадьба старого абхазца Дикрана Отырба.  Мать разузнала, что его жена – Мария – по происхождению русская. Такие браки категорически не поощрялись и не поощряются по сей день среди сравнительно малочисленной народности абхазов.

                          Мало сказать «не поощрялись»!  Женившийся на русской сразу становился изгоем среди абхазов. Ему этого не прощали старики, его с женой не принимали в абхазских домах, ему было трудно выдать замуж или женить своих детей.

                          Забор усадьбы Дикрана стоял впритык к крайним домикам нашего городка. И мне пару раз удалось видеть этого согбенного и угрюмого пожилого мужчину.

                           Один раз он шёл сквозь наш городок домой, заложив руки за спиной в замок и не глядя по сторонам.

                            Вдругорядь я видел за заборчиком его усадьбы и пышными кустами столик во дворе под раскидистой чинарой, за которым он обедал, а тётя Мария, по-женски подперев руками голову сидела и печально и любя смотрела на него…

                            В городке женщины рассказывали историю этой пары…

                             …Их свела война. Там, где воевал Дикран Отырба, Мария служила санитаркой, да не в каком-нибудь тыловом госпитале, а на передовой.  Там, где в атаку ходили все; бойцы - врага бить да землю родную отвоёвывать, а санитары - раненных бойцов из-под огня вытаскивать, да спасать. Оттого на фронтовых санитарок бойцы не только смотрели с уважением, как на военных подруг, никогда их не обижали ни словом, ни помыслом, но и молились, надеясь, что, если беда придёт и они упадут от ран, эта девочка их не бросит, из-под огня вытащит, да  на себе и в медсанбат дотащит. Спасёт!

                               Однажды Дикран Отырба получил в атаке серьёзное ранение. Его подразделение ушло далеко вперёд, развивая успех наступления и с ним осталась только эта девочка – Маша санитарка. Она сноровисто перевязала его, стащила в воронку и сказала:
                              - Ну, полежи, солдатик! Я смотаюсь за подмогой, и мы тебя вытащим в медсанбат! Одного мне тебя не дотащить! Вон ты какой здоровый вымахал!

                              И тут взмолился обычно сдержанный горец, зная, что эта вот девочка – последняя его надежда. Уйдёт вперёд и вдруг что случится с нею – смерть ему, ибо только она одна знает где он в беспамятстве валяется:

                               - Слушай, Маша! – прошептал солдат собрав все силы, - Не бросай меня! Дотащи до своих! Спасёшь, - жизнью клянусь – женюсь на тебе!...

                               Тронула Машу эта искренняя мольба немолодого уже, чернобрового и черноокого солдата, гордого кавказца, которого она никогда не видела ни слабым, ни болтливым и она, вздохнув и перекантовав его на плащ палатку, потащила по израненной земле.

                               По дороге солдат как мог помогал санитарке, вгрызаясь крепкими руками в землю и стараясь ей облегчить ношу. Он то лихорадочно говорил ей в полубреду как он на ней женится, как повезёт её в свою обетованную Абхазию и как они будут счастливо там жить. То терял сознание и она, собирая все свои женские силы, обливаясь потом, вбивая в землю каблуки своих сапожек, тащила его и тащила. Из последних сил…

                              Господь сжалился над этой парой. Дикрана вскоре комиссовали по ранению, а Марию демобилизовали и она его, двигающегося ещё с большим трудом, поехала сопровождать в незнакомую ей Абхазию – страну чудес…

 

                                …Вот именно к этой паре моя мать и решилась обратиться со своей просьбой. Сначала она обратилась к Марие, а та ей посоветовала обратиться к её Мачо…

                                  …Мне об этом через много лет рассказала моя сестрёнка, которая наблюдала за мамой и видела этот мамин визит к старому абхазу…

 

                                   …Дикран обедал под чинарой в саду, когда мама, открыв калитку его забора, смело прошла к нему:

                                    - Дикран! Спаси моего сына! – сказала она, молитвенно складывая руки на груди.

                                    Абхаз, не подымая глаз на просительницу, прекратил есть и недовольно закричал в глубину двора, полностью игнорируя маму:

                                   - Маша! Что это?! Откуда эта женщина?! Кто её пустил сюда?! Что ей надо? Проводи её отсюда – дай мне пообедать нормально!

                                   Из дома показалась Маша. Она не торопясь подошла к столику и, встав рядом с мамой, присоединилась к ней:

                              - Дикран! Сын этой женщины в опасности… Она – мать! Она просит нас о помощи!

                               Абхаз в сердцах отбросил ложку и возмущенно загоготал на своём языке. Потом перешёл на русский:

                               - Я что – Бог?! Как я его спасу?! От чего?! И почему, чёрт меня возьми, я его должен спасать?! 

                               Маша молчала. Она сказала всё, что могла…

                                Мать поняла, что её миссия на грани провала и, скорее обессилив, чем обдуманно рухнула на колени перед сидящим абхазцем:

                                 - Дикран! Прошу тебя! Ради твоего Бога, спаси сына! Больше нам обратиться не к кому! - уже прошептала она и заплакала.

                                 Маша добавила заготовленное:

                                  Их отец – тоже воин – погиб!...

                                  Так сказала ей мама, часто прибегавшая к этой реабилитирующей её лжи. Потому что «брошенками» после войны были, как правило, нечестные жены…

                                  Дикран, прижатый к стенке и поставленный в безвыходное положение взревел:

                                   - Слушай, Маша! Проводи эту женщину отсюда! Дай мне хоть пообедать! Чёрт его знает, что творится! Уже в моём доме мне спокойно поесть нельзя… -  пробурчал он уже на затухающих оборотах.

                                    Маша не сдвинулась с места.

                                    Дикран тогда обратился к моей матери:

                                     - Слушай женщина… Ты чего встала на колени передо мной?! Я что тебе Бог?!

                                       И видя, что обе женщины остались неподвижны, прорычал:

                                        - Где Володя?

                                       - Володи дома нет, - быстро ответила ему жена, - Эдик дома, подсказала она.

                                       Дикран крикнул:

                                      - Эдик!

                                       На его зов из дома выглянул молодой абзазец и быстрым шагом подошёл к столу:

                                      - Слушаю, дядя Дикран! – почтительно сказал он, остановившись у стола, вытянув руки по швам, слегка склонив голову и глядя в лицо старому абхазу.

                                      Дикран недовольно поморщился и сказал, как через силу:

                                     - Ты вот что… сходи с этой женщиной… познакомься с её сыном и…

                                     Он сделал паузу и поднял свой тяжелый взгляд на племянника:

                                      - … сделай так, чтобы с головы её сына ни один волос не упал!

                                    Мать бросилась к Дикрану, плача и высказывая слова благодарности и пытаясь поцеловать ему руки.

                                     Абхаз вскочил как ужаленный и пошёл к дому, размахивая руками и возмущенно бормоча какие-то слова, перемешивая абхазский с русским:

                                      - Что творится! Дома уже покушать спокойно нельзя!   

                                      Маша помогла встать матери и сказала:

                                      Ну, всё, Тоня… Теперь всё будет хорошо… За твоего сына отвечает наш племянник… - и участливо взяв мать за плечи, повела её к калитке…

 

                                     …Вот так я и был спасён! И кто знает хорошо жизнь в Абхазии, кто наблюдал её не в кино, а изнутри, тот не скажет, что это преувеличение или излишний пафос в моём рассказе.

 

Мои абхазские друзья.

 

                                      …У дяди Дикрана своих детей не было – сказалось тяжелейшее ранение – и он воспитывал детей младшего своего брата, погибшего на войне, своих племянников; старшего Эдика и младшего – Володю.

                                        Эдик, выполняя приказ дяди, несколько дней таскал меня за собой по Афону и знакомил со всеми подряд. Выглядело это как наша прогулка. На самом деле, Эдик этими «выходами в свет» известил абхазскую общину Нового Афона о том, что я –  его подопечный. Что дядя Дикран ему поручил меня и что теперь я ему, как брат…

                                          …С Эдиком Отырба мы стали часто общаться. Он был не на много старше меня и общаясь со мной сначала по приказу дяди, потом как-то мы с ним сдружились. Тем паче, что через какое-то время, я с удивлением увидел Эдика на своей работе…

                                           …Конечно, он был тоже склонен к обычному для юношей аборигенов образу жизни. Но после того, как погиб на войне отец и вскоре зачахла, и угасла их мать, они остались на попечении престарелой бабушки – матери отца.  Дом их семьи стоял в горном селении. За домом присматривала бабушка, а оба парня жили в доме своего родного дяди в Афоне.

                             Я немало критического высказал об абхазской нации, но в правилах их жизни есть и много замечательного, что когда-то, возможно, бытовало и в русской нации, да потом куда-то запропало.

                           У кавказских народов есть то, чему и нам не худо бы поучиться. Это - их отношение к детям и старикам. У кавказцев в принципе нет ни детских домов, ни домов престарелых. Они даже представить себе не могут, что ребёнка можно сдать в детдом, а старика - в дом престарелых: всегда найдётся семья, которая позаботится об оставшемся без родителей ребёнке или об одиноком старике. И я не представляю,0020тобы нашлась семья, которая не выполнила бы этот святой обычай и тем самым бросила бы вызов всему обществу.

                            Поэтому тот факт, что племянники дяди Дикрана Отырба после смерти отца и матери, стали его детьми, было для всех самой собой разумеющимся. И Эдик, и Владимир почитали Дикрана за родного отца, а Дикран считал их родными сыновьями.

                            Ребята как могли помогали Дикрану. Они отвечали за тяжелую работу по дому Дикрана, ремонтировали и обслуживали дом. Кроме того, они часто ездили в горное селение в свой родной дом, где проживала бабушка, и следили за домом, за снабжением бабушки дровами и исполняли сотню тех незаметных дел по хозяйству, которыми полна жизнь сельского человека.

                             …Оформившись на работу на стройку, Эдик что-то, как я подозреваю шепнул прорабу. Ибо нас назначали с ним постоянно в напарники. Эдик имел свою мечту – освоить русский язык так, чтобы говорить без акцента. И он меня просил поправлять его словесные ошибки. А я через него загорелся было выучить абхазский язык, но Эдик отнёсся к этой идее скептически и сказал, что абхазский язык настолько сложен в произношении, что не каждый врождённый абхазец, доживший до двадцать лет, может выговорить, например, словосочетание «девять тысяч девятьсот девяносто девять». А когда я его попросил самому выговорить это выражение, то понял, как он прав. Ибо в произношении это оказался какой-то сплошной длинный грудной звук, будто вздох.

                               Надо сказать, что абхазцы – удивительной истории нация. Во-первых, у них нет единой веры. Точнее, с верованиями у абхазов полнейшая неразбериха. Во всяком случае, для меня иноверца. Видимо, в той связи, что абхазцы обитали на самых прекрасных землях Кавказа, эти земли постоянно подвергались нападению более сильных и крупных соседних племён Причерноморья.

                                 Захватчики абхазских земель порабощали абхазов и стремились ассимилировать эту маленькую гордую нацию, навязывая им и свой образ жизни, и свою веру.

                                Большинство абхазов исповедуют свою традиционную религию (абхазский монотеизм). Но есть много других верований среди абхазов. Есть христианство, есть мусульманство, есть даже иудаизм и пр.

                                   Поразителен тот факт, что при таком широком спектре верований в народе, казалось бы, неизбежен разрыв. Но абхазцы пошли другим, мудрым путём. Какие бы верования ни принимали части абхазского народа, они эту веру как бы поправляли, привнося в абхазский ислам, абхазское христианство или другое верование, свои черты.

                                   Абхазцы – мусульмане, не считают за грех есть свинину и, наоборот, за грех считают мужское обрезание.
                                   Абхазцы – христиане верят в Единого Бога, но не верят в Иисуса Христа, не посещают христианских церквей и не соблюдают постов и прочих атрибутов христианской религии.

                                   Видимо, эта нация, не способная противопоставить многочисленным захватчикам своих земель численного могущества, противопоставила им свой внутренний стержень. Надо сказать, непоколебимой силы стержень!

                                А поскольку эта нация критически малочисленна, на грани исчезновения, то именно это, пожалуй, и заставляет абхазов так строго соблюдать ограничения в браках с другими нациями…

              

                            …Много интересных воспоминаний у меня связано с моей дружбой с абхазцами.  Когда мы с Эдиком уже довольно хорошо сдружились, я был удостоен чести быть приглашенным в Дом его Деда! В селение…

 

                            …Туда мы добирались сначала на рейсовом автобусе доходяге, который визжа, громыхая и скрипя, преодолевал горную дорогу, подпрыгивая на горных валунах, с которыми не сумели справиться строители дороги. Потом мы шли несколько километров с горки на горку по дороге-тропке, если и предназначенной для транспорта, то только, видимо, для арбы с ишаком.

                             Абхазы – большие балагуры и улыбчивые люди. У них на губах постоянно дежурит шутка, а в глазах – смешливые чёртики. Пока мы шли, Эдик мне рассказал то ли анекдот, то ли притчу.

                              На дальней горе бродит один абхаз, что-то ищет. На другой горе стоит другой абхаз и смотрит на первого.
                              Первый кричит со всех сил:

                               - Слушаааай…  глехо*  ты моих волооов не видииил?!

                               А второй, цокнул языком, мотнул головой и пошёл по своим делам.

                             Я не сразу понял этот абхазский юмор. Пока Эдик мне ни объяснил, что у кавказцев есть такой специфический жест отрицания – издать языком цокающий звук и отрицательно мотнуть головой.
                              Естественно, что этот звук услышать, а жест рассмотреть можно только вблизи.

                               Этим анекдотом Эдик подчеркнул, что абхазцы не любят селиться скученно. Они вольнолюбивы даже в этом.

 

                               …Ещё когда мы подошли к дому, я заметил, что Эдик как-то вдруг изменился в контакте со мной. Он явно стал каким-то озабоченным, даже шутить перестал. По отношению ко мне стал если не холодным, то каким-то неестественно для наших отношений подчёркнуто внимательным и уважительным.

                                 И только последующее внесло объяснения этому…

                                 …Мы подошли к участку. ОН был по периметру обгорожен по-сельски. К вбитым столбам ограды были прикреплены две слеги – толстые крепкие и длинные жерди. Одна выше, другая ниже. Такая ограда ни в малой мере не сдерживала никого кроме скотины, для какой цели она, видимо и была предназначена. Из этого же материала были сделаны откидные ворота и калитка.

                                  Эдик откинул калитку, и мы вошли на участок.

                                   Посредине участка стояли две-три вековые чинары. Они практически затеняли весь двор. Весь двор был заросший травой, только в сплошном травяном ковре были явно протоптаны дорожки-тропки к строениям участка.

                                     В глубине участка прямо на краю крутого горного склона стоял деревянный дом. Дома у абхазцев широкие, комнаты просторные, обязательна большая веранда, иногда вдоль всего периметра. Дом одноэтажный, но кажется двухэтажным, так как высоко поднят пол жилого помещения.

                                      Под домом образуется то, что в городских домах называют цокольный этаж. Это помещение редко огорожено капитальной стеной, чаще стенами цокольному этажу служат большие плетни. Создаётся хозяйственное помещение, которое проветривается со всех сторон. Это как бы хозяйственный сарай, в котором сложены в порядке все сельскохозяйственные орудия, большие плетёные корзины, у которых хранится хозяйский скарб. Там же сушатся на длинных вязанках фрукты и овощи типа чеснока и луковиц. Под домом же обитает и живность; куры, индюки, утки, гуси и даже козы.

                                     Иногда цокольный этаж закрывается с внешних особо ветреных сторон вместо плетённой стены – глинобитной стеной, основой для которой является всё тот же плетень.

              

 

                                     Никакие современные материалы в строительстве абхазского дома не применялись.

                                      На веранду ведёт широкая лестница с красивой резьбы столбами, поддерживающими крышу крыльца. Вообще, весь дом строится из дерева и украшается только за счёт резьбы.

                                       Когда мы подошли к крыльцу произошла заминка. Эдик остановился у первой ступеньки, снял свои мокасины и аккуратно поставил их на специальную площадочку. Я тоже быстренько последовал его примеру, т.к был и дома приучен входя снимать обувь. А далее, Эдик задержался, положа руку на перила и приглашающе посмотрел на меня. Немного замешкавшись я понял, что он предлагает мне пройти первым и стал тихонько робко подниматься по широким ступеням…
                                       …Вообще, если бы я сразу понял, что, переступя границу участка дома, я переступил в другое качество по абхазским законам. До этого я был просто товарищ Эдика. А здесь в его усадьбе я перешёл в качество Гостя. А Гостю в абхазском доме, действительно, присваивается самый высокий статус. Его окружают свято соблюдающиеся законы гостеприимства.

                                       Например, гостя нельзя ни в чём поторапливать, даже намёком ему нельзя навязывать какие-то действия, Гость должен садится первым, брать пищу первым, входить всюду первым и говорить первым. Гостю нельзя ни то что замечания делать, но даже подсказывать что-то. Всё это считается оскорблением гостя и, соответственно, позором для всего дома.

                                       Если бы Эдик мне всё это как-нибудь, ну, допустим, просто в виде рассказа об обычаях абхазцев, когда-либо рассказал об этом, мы бы избежали многих даже сатирических ситуаций в ходе моего визита.

                                       Но Эдик этого не предусмотрел и всё приходилось делать на ходу; мне – догадываться, а Эдику мучиться дилеммой; подсказывать мне так, чтобы это не выглядело нарушением правил гостеприимства.

                                        Мы прошли с Эдиком в дом. Там было удивительно прохладно. Как будто работал кондиционер. Но кондиционеров в 1959 году не было даже в доме на Даче Сталина. Это конструкция дома обеспечивала сквозное проветривание, да огромные брёвна, из которых был построен этот дом, удерживали жару снаружи…

                                        Все двери были открыты, проглядывалась анфилада комнат. В комнатах пол был из широчайших и, очевидно, очень толстых досок. Потому что когда мы по ним проходили ни одна из них не шевельнулась и не скрипнула. Доски пола были явно покрашены. Но не масляной краской, а каким-то натуральным красителем.

                                        На полу лежали домотканые половики, необычайно красивой выделки. На окнах колыхались от лёгкого ветерка красивые занавески. Впрочем, более красочно описать не берусь. Это посещение было 60 лет назад и многое забылось. Да и тогда 18-ти летний пацан я не особо приглядывался к интерьеру этого славного абхазского дома.

                                       Поэтому опишу три происшествия, которые меня тогда так поразили, что врезались в мою память навсегда…

                                      …Помню, что наше движение по дому было почему-то и робким и почтительным. Так на нас воздействовал Дом.

                                       В последней комнате посредине стоял стул. К его спинке была прислонена довольно большая картина, прикрытая марлей.

                                        Эдик подошёл к портрету и почти благоговейно убрал марлю. Открылся портрет, писанный маслом, какого-то усатого мужчины, который сидел в национальной одежде, подбоченясь по-кавказски и взявшись руками за кинжал. 

                                        Эдик сказал почему-то приглушенным голосом:

                                        - Это мой дед!

                                        И добавил с глубочайшим уважением:

                                        - Семь убийств имел!

                                        И так же бережно прикрыл портрет марлей…

                                       

                                        …Выйдя из дома мы пошли к приземистому строению во дворе. Это был, как бы сейчас назвали, хозблок. Двери были широко открыты, но плотно занавешены марлевым покрывалом. Тут видно был такой обычай – жить с широко открытыми дверьми.

                                        Когда мы вошли у большого и широкого стола, заставленного множеством тарелок с разного вида снедью, хлопотала пожилая женщина. Я поздоровался с ней. Она не ответила Эдик о чём-то заговорил с ней на абхазском языке.

                                        И тут же повернулся ко мне:
                                        - Матвей! Ты прости! Бабушка совершенно не знает русского языка. Прости! Она тебе говорит: «Здравствуй!»

                                         Но я видел, что женщина отвечала Эдику явно недовольно и ворчливо. И что её жестикуляция не совпадала с тем, что переводил Эдик…

                                      

                                          …Надо сказать, что если вы находитесь в компании кавказцев и не знаете языка, на котором они говорят, то присутствующие стараются говорить на русском языке, чтобы не ставить вас в неловкое положение. Если же эти горячие горцы, забывшись, срываются время от времени опять на свой, непонятный для вас язык, то кто-то из компании, обычно это либо тот, кто привёл вас в эту компанию, либо старший из присутствующих, обязательно считает должным ПЕРЕВОДИТЬ вам смысл их разговора.

                                       Это – обязательное условие! Это один из непреложных законов гостеприимства! И если вы видите, что этот закон почему-то намеренно не соблюдается, то поворачивайтесь и уходите немедленно из этой компании! Потому что вас в этой компании НЕ УВАЖАЮТ. А, значит, не приходится ждать ничего доброго по отношению к вам от этих людей…

                                  

                                     …Недовольное бурчание бабушки Эдик мне переводил, как я понял, совершенно не по подстрочнику. Поэтому, когда он мне «переводил», что они говорят о дровах, о том, что плохо плита горит и тому подобное, я не выдержал и тихо сказал ему:                                

                                   - Эдик! Извини… но мне кажется, что твоя бабушка чем-то недовольна!? Может быть, я что-то по своему незнанию делаю не так и чем-то задеваю её?!

                                   Эдик, выслушав меня, стал меня уверять, что это не так, что она злится на свои бытовые дела, да на Эдика, что тот редко бывает, а дел много…

                                   Вёл себя мой друг при этом как-то неуверенно, отводил в сторону взгляд и, постаравшись мне так всё объяснить, повернулся к бабушке и так громыхнул на неё, что после этого его горячего выговора, замолчала и больше я её голоса не слышал…

 

                                   …Гораздо позже этого времени, как-то в порыве доверчивости, мне Эдик сказал, что бабушка – человек, как он сказал, «старой веры и живёт прошлым, не замечая изменений в мире». По её верованию, Эдик допустил оплошность, приведя в их дом русского. Как бы, оскорбил этим веру отцов. И что его Дед этого бы не одобрил!
                                   Эдик признался, что прикрикнул на неё, что она, дескать, забыла основной закон, которому должна следовать абхазская женщина – «Уважать мужчину и никогда не перечить ему! Особенно, при посторонних! И что говорить женщине разрешается только тогда, когда этого позволяет ей мужчина в доме!»

                                   Он добавил строптивой своей бабушке, что Дед её поведение, уж точно бы не одобрил и прогнал бы её от стола, где говорят мужчины…

 

                                   …Запомнилась мне и абхазская трапеза. К началу трапезы пришёл брат Эдика – Владимир. Он был моложе Эдика лет на пять – мне сверстник – поэтому он к брату относился уважительно, хоть и не всегда был с ним согласен.

                                   Например, я понял, что он разделяет недовольство бабушки и берёт её сторону. И только более высокий закон – слушать беспрекословно старшего мужчину в семье, а им и являлся Эдик, сдерживало Владимира.

                                   …Честно говоря, мы с Володей так и не нашли общего языка, не подружились. Да и то сказать, мы виделись с братом Эдика редко, нас ничто не сближало и не было той благодатной почвы, на которой семя дружбы прорастает и укореняется…

                                    Но вернёмся к описываемому мной обеду в доме Эдика.  

 

                                   Абхазцы в нашем русском понимании не имеют блюд. То есть, первое, второе, третье.

                                   Посреди стола на самом большом блюде высится главное и любимое яство абхазцев – мамалыга. Абхазская мамалыга на русский вкус — это безвкусное варево. Какая-то каша, наваленная большими комьями, к тому же бессолевая как трава и без признаков масла и приправ.   

                                   Но эта еда становится изумительно вкусной, если есть её правильно, по-абхазски.  Эдик попытался, преодолевая опасение нарушить гостевой этикет, всё-таки, рассказать мне как надо есть мамалыгу. Но он делал это крайне робко. Я ещё более робко пробовал следовать его рекомендациям, поэтому ничего из этого доброго не вышло.

                                   Первый казус случился ещё в самом начале обеда. Я, не найдя на столе ни одного прибора; ни ложки, ни вилки, запнулся и стал ждать, чтобы есть начали мои сотрапезники, чтобы последовать их примеру.

                                   Но ни Эдик, ни Владимир, сев за стол, к еде не приступили и почему-то тянули время.

                                   Бабушки с нами не было - женщины в абхазских семьях в застолье не участвуют. Да она после окрика Эдика, вообще ушла куда-то.

                                   Я тоже сидел и ждал. Потом, почувствовав, что дело тут опять, видимо, в моём незнании абхазских обычаев, повернулся к Эдику и спросил его в лоб:

                                   - Эдик! А почему мы не едим?! Я что-то опять не то делаю?!

                                   В ответ на это Владимир что-то буркнул по-абхазски брату. Тот шикнул на Володю и мне сказал, учтиво подбирая слова, как незнакомому:
                                 - Понимаешь, Матвей… Кушать начинать должен Гость!...

                                  Я сказал другу:

                                  - Да я бы рад начать, да не знаю, как и что!
                                  Эдик тогда сказал:

                                   - Ты не обидишься, если я тебе покажу как кушать мамалыгу?!

                                   - Конечно нет!!!

                                   Он взял с края блюда рукой кусочек мамалыги, сделал из этого теста некое подобие черпачка и стал по очереди макать и зачерпывать во множество тарелок, блюдечек и соусниц, во множестве расставленных по столу вокруг макитры с мамалыгой, подобно тому, как вокруг большой звезды рассыпаны по небосклону множество маленьких звёздочек.

                                    Когда, по его мнению, он наполнил свою «лопатку» из мамалыги множеством приправ со стола, он её отправил в рот и закрыл глаза, показывая мне, какое это наслаждение абхазская мамалыга.     

                                    Я попробовал последовать его примеру, но меня сдерживало, с малолетства усвоенное правило – «Не есть руками!»  Я помялся и спросил Эдика, попадая в очередную «яму» абхазского этикета:
                                    - Эдик! Извини! Ты не можешь мне дать вилку?!

                                     Я Эдику задал трудную задачу. В этом доме вилками не пользовались. Они здесь были не нужны, как дойное ведро в доме профессора филологии. Но Закон Гостеприимства гласил: «Любая прихоть Гостя должна быть тут же удовлетворена!»

 Все бросились искать хоть какое-то подобие вилки. Призвали бабку из ссылки. Она недовольно, но тихо, бурча что-то, таки, нашла какую-то вилку, сохранившуюся бог знает с каких времён, которая была к тому же трезубая, с частично отломанным одним зубцом. Вилку немедленно предъявили мне на вопрос моего одобрения и когда я её одобрил, бабка бросилась с этой вилкой к печке и там в поддувале, золой пыталась привести её в благопристойный вид.

                                      Всё это время и Володя, и Эдик, да и я сидели и не кушали, скатывая катышки с той руки, которой успели по разу взять еды.

                                      Тогда я встал за столом – и не обращая внимание на то, что тут же следом за мной вскочили оба моих сотрапезника стал горячо и сбивчиво говорить:
                                     - Эдик! Володя! И Бабушка Эдика ( я так и не знал, как зовут их бабушку, никто не считал нужным нас знакомить)!

                                      -… я сердечно уважаю ваш дом, но я человек из другого мира, и я совершенно не знаю ваших абхазских обычаев! Я не хотел ни обидеть хозяйку этого дома, ни задеть её религиозность. Я не хотел создавать Вам трудности; ни тебе дорогой Эдик! Ни тебе, Володя! Я сам мучаюсь тем, что создал Вам столько трудностей! Ради Вашего Бога, просите меня! И не сердитесь!

                                      -…А теперь, - я закончил свой горячий монолог, - Эдик, я очень тебя прошу, переведи всё что я сказал для бабушки и помоги мне стать за этим столом в твоём доме человеком, не создающим Вам неудобств!

                                       В течении моего монолога даже бабушка перестала тереть этот проклятый трезубец, который я выпросил и молча меня слушала, глядя в огонь печки, из чего я сделал вывод, что, всё-таки, что-то, да понимает она из русской речи…

 

                                        …Атмосфера как-то сразу разрядилась. Бабушка подала мне отчищенный ею трезубец, поклонилась и удалилась. Володя активно бросился рукой к желанной мамалыге, он, таки, был сильно голоден и ему надо было ехать куда-то по делам усадьбы. Эдик стал мне спокойно подсказывать какая приправа как называется и учить меня удобрять приправами мамалыгу.

                                  Успокоился немного и я и стал смаковать мамалыгу со всеми приправами, что в обилии украшали стол.

                                   И тут я попал в последнюю в этот памятный день западню.

                                    Пытаясь запомнить названные Эдиком приправы, я спросил, показывая в самое маленькое блюдечко с красно-серым содержимым:
                                 - А это аджика?

                                 - Эдик, тоже раскрепостившийся подтвердил:

                                  - Да! Аджика. Её ещё называют абхазским маслом…

                                   Не успел он эту фразу закончить, как я сделанной из мамалыги лопаточкой, как научил меня Эдик, зачерпнул, едва ли не половину содержимого блюдечка и отправил это всё в рот…

                                   Эдик не успел ничего мне сказать и только смотрел на меня, с участливостью, которую я понял спустя несколько секунд…

                                  …Теперь почти каждый знает такую кавказскую приправу – аджику. Её продают во всех магазинах всех регионов России. Но тогда на мою беду, её нигде не продавали и что название «Абхазское масло» то ли издёвка над этими недотёпами русскими, то ли шутливое название этой гремучей смеси – абхазцы, я говорил, любят юмор.

                                     Но тогда и на всю жизнь я запомнил, что такое настоящая домашняя аджика – абхазское масло. Я бросился к ведру с ледяной колодезной водой, но на этот раз, презрев заповеди и чувствуя свою вину передо мной, Эдик перехватил меня и сказал мне прямо в мой открытый рот и выпадающие от жгучей боли из орбит мои глаза:

                                    - Матвей! Нельзя! Нельзя воды! Будет жечь сильнее!
                                    Я носился по кухне и не знал, как помочь своему рту, в котором полыхал мартен.  

                                     Мне немного помогла бабушка. Она притащила откуда-то полный ковшик ледяных козьих сливок. И эти благодатные сливки чуть облегчили мне жизнь…

 

 

                                      …Потом мыс Эдиком пошли по участку. Участок был большой и на нём было очень много кустов разной ягоды. Абхазцы и в те времена не наделались только 6-тью пресловутыми сотками. Эдик смаковал ягоды, предлагал мне, но я категорически мотал головой, ибо что бы я ни съел, сладкое ли, кислое ли, терпкое ли, у меня моментально вспыхивал в обожженной гортани пожар…

                                       Уже под вечер Эдик меня порадовал и здорово удивил. Он заговорщицки сказал мне:
                                      - Погоди! Сейчас я тебе чего-то покажу! – и подмигнув мне потянул меня под дом в склад. Там немного потоптавшись, он нашёл нужную ему громадную корзину и, согнав с ей верха курицу, примостившуюся было снести яйцо, запустил глубоко в пахучую траву руку, нащупал что-то и вытащил на свет божий какой-то свёрток в промасленной бумаге.

                                       Он развернул тряпки и бумагу, и я обалдел! На сене лежал поблёскивая смазкой, как новенький, револьвер.

                                        - Дедов! – почтительно сказал Эдик…

                                        - Не фига себе! - захлебнулся удивлением я. – Откуда!?   

                                       Эдик, всовывая в магазин револьвера, выбираемые из тряпицы блестящие патроны, горделиво сказал:
                                       - Эх, Матвей! Это что! У деда где-то пулемёт «Максим» закопан! Да бабка не хочет говорить мне! Перед смертью, сказала, расскажет… Да у наших аксакалов в горах, если их как следует попросить или беда приспичит, можно и орудие отрыть…

 

                                    …На всю жизнь мне запомнился этот визит в абхазскую усадьбу, в абхазскую семью. Визит, который открыл мне так много нового.

                                     Первый и последний мой визит в абхазский дом…

                                     Как-то раз меня Эдик звал съездить с ним ещё. Но я был чем-то занят и не смог поехать с другом. Хоть мне там и понравилось.

                                      Понравилось и запомнилось и чувство необъятного неба над строгим домом абхазца. Понравилась и запомнилась строгость и незыблемость абхазских законов гостеприимства. Ощущение какой-то пьянящей свободы, которое исходило и от неба, и от гор, и от дома, и от этих гордых и свободных в душе своей людей.

                                 Тогда Эдуард сказал мне с улыбкой:
                                 - Жаль, что не едешь! Бабушка до сих пор улыбается, как вспомнит, как она тебе абхазское масло козьими сливками разбавляла. Привет тебе передаёт всегда…

 

Лукавые загулы.

         

                  Молодость берёт своё. И несмотря на полунищее существование нашей семьи, всё-таки, иногда выдавались деньки и погулять. Исполняя приказ дяди Дикрана Эдик иногда вечером захватывал меня на променаж, которым занимались почти все молодые люди Афона. От 16-ти и до сорока.

                  Вырастая без отца, у дяди – ветерана войны и инвалида, Эдик тоже не мог похвастать набитым ассигнациями кошельком. Да и время это было такое, когда редкие абхазцы могли похвастать большими доходами. Да и молодёжь баловать деньгами у этой нации было не принято. Во всяком случае, в те годы.

                   Поэтому в полном соответствии с законом «голь на выдумки хитра», молодёжь придумывала как бы повеселиться всласть без денег?!

                   Танцы-то были бесплатные в каждом санатории. Во всяком случае, местные проникали на эти танцы невзирая ни на какие преграды и запоры.

                   Но хотелось и праздника души, и праздника желудка. Посидеть вечером за столиком во многочисленных ресторанчиках, выпить пару стаканов столового вина, да съесть хорошего шашлыка, какой же джигит откажется?!
                   И хоть в те благословенные годы, всё это можно было получить, имея в руках три рублика, да и их, порой, в кармане не водилось.

                    Тогда Эдик изредка применял такую «военную хитрость». К вечеру в центр Нового Афона сходились потихоньку местные всех возрастов.

                    Белобородые аксакалы занимали все лавочки вдоль дороги и сидели часами недвижно, словно позировали Огюсту Родену. Теплый вечер грел им согбенные спины, обязательные шерстяные вязанные носки старые ноги, а их зоркие глаза выхватывали из гуляющей толпы отдыхающих стройные молодые фигурки приехавших со всех сторон Советского Союза барышень, и она вздыхали о своей молодости и былых похождениях.

                    Разговаривали аксакалы мало. Больше обменивались друг с другом редкими и короткими репликами, ибо знали хорошо друг друга десятилетиями. Вот мимо этих почётных рядов проходил Эдуард, вежливо и почтительно здороваясь с теми аксакалами, с кем был пусть и в дальнем, но родстве, или с теми, кто одаривал его своим вниманием.

                   Кодекс чести кавказского джигита запрещает ему навязываться со своими разговорами к седовласым старцам. Вежливый и уважающий старших молодой джигит должен ждать, пока старый человек ни найдёт нужным с ним заговорить сам.  

                   Это были столетние обычаи и поэтому в эти «поддавки» с удовольствием играли оба поколения; молодые и старые.
                    Старые, как наиболее мудрые знали, что у молодёжи энтузиазма много, а в кармане «вошь на аркане» и они, имея свой небольшой запасец, выбирали кого же из молодых порадовать своим подарком; угостить вином и шашлычком, на радость молодым и на радость себе, ибо эта невеликая трата давала им возможность чувствовать себя «ещё в седле».

                    И молодёжь, показывая аксакалам и себя, и своё правильное воспитание, ждала этих скромных подарков. Причём, чётко зная, от кого вернее всего этот подарок можно получить.

                    Я наблюдал этот замечательный и безобидный, несущий моральное удовлетворение обоим сторонам мини-спектакль, разыгрывающийся почти ежедневно  на парковых аллеях.

                     Меня Эдик оставлял на скамейке в стороне и сам шёл «забрасывать удочку». Он медленно фланировал мимо рядов сидящих аксакалов и вежливо раскланивался с ними. Обязательно кто-то в ответ на приветствие его останавливал каким-нибудь вопросом.

                     - Здравствуй, Джигит, здравствуй! Как там поживает старый Дикран?! Что-то его давно с нами не видно? Здоров ли?

                     Эдик останавливался возле аксакала, но так скромно, чтобы ни ему, ни другим старикам не загораживать видимости и, опустив руки по швам, как новобранец перед старшиной и уважительно демонстрируя внимание к старшему, отвечал на немудрёные вопросы.

                     Старик расспрашивал неспешно. С паузами. С раздумьями. А Эдик всё стоял в позе, которую классики литературы уже давно назвали «Чего изволите-с?». Наконец, старец говорил своим сотоварищам по скамейке:

                   - Ну, что, други мои, я пойду! Хватит на сегодня!
Ему возражали старики:

                   - А чего ты сегодня так рано?! Что спать захотелось?! Старый уже?! И смеялись беззубыми ртами.

                   Аксакал довольный тем, что его вынудили на объяснения, со скрытой гордостью, пояснял:

                   - Да вот, молодняк встретил! Надо бы угостить родственника! Мы с его отцом многое прошли…

                    И гордо шёл, опираясь на суковатую палку и чувствуя себя Ротшильдом, благодетельствующим бедного родственника, направлялся в ближайший ресторанчик, не оглядываясь и будучи уверенным, что молодой спешит за ним.

                     Проявляя мудрость и наблюдательность, он по пути замечал Эдику:

                     - Ты же вроде с другом гулял?! – и хитро прищурившись своим орлиным оком, заканчивал, улыбаясь,  - зови друга-то!..

                     Через десяток минут старик усаживался по-хозяйски за столик и командовал подскочившему гарсону:

                     - Ашот! Вот надо моего родственника угостить… Принеси пару бутылок столового… Да смотри № 23 принеси! Я его люблю… и, конечно, шашлычка каждому… Сегодня кто там шашлыки сотворяет? Артаваз? Он молодец. Умеет! Пусть постарается, скажи ему - для меня! – он горделиво откидывался на спинку стула и замолкал, задумавшись…
                          О чём думал старый абхазец? Может о том, что всё в этом мире повторяется? Или о том, что жизнь быстротечна; ещё, казалось бы, недавно, его молодого и задиристого угощал вот так же его дед! А сегодня он сам – дед. И хорошо, ещё что он сам может угостить молодого родственника…

 

                            …Максимум через полчаса наш благодетель, выпив с полстакана прекрасного сухого вина, подзывал официанта, расплачивался с ним и небрежно бросив на стол ассигнацию, гордо говорил официанту:

                            - Ашот! Сдачу этому джигиту принесёшь – пусть он своей девчонке конфет купит… - поднимался, гордо отвергая помощь подскочившего к нему Эдика, и прощался с напутствием:

                           - Смотри, бичо! Вино это из отличных сортов винограда… опасное… Кажется, что столовое… а пьянит неразумных здорово… Помни это! - И гордо вышагивал, опираясь на свою палку в направлении к дому с осознанием сделанного доброго дела…    

                           После ушедшего старика на столе оставался литр отличного сухого вина, которое, если пить его с умом, добавляет веселья в душу и огонь в кровь. Бывало, Эдик разыгрывал акт № 2.

                           Посылал эту бутылку богатой кампании, которая веселилась за соседним столом: «Вашему столику от нашего столика!»
                           Одаренный столик не оставался в долгу и слал на наш столик уже две бутылки вина, в ответ…

                            Порой заканчивалось всё сдвижением наших столиков в один. Общий. И веселье продолжалось до закрытия ресторана.

 

                             …В такие вечера мама не очень волновалась обо мне, так как я предупреждал её, что «иду гулять с Эдиком Отырба» и она понимала, что я под надёжной защитой. И даже не очень ругала, что я приходил в этот вечер навеселе…

 

                              …Эти «выходы в свет» нередко меня выручали в критические моменты. Появляясь с Эдиком  в афонском обществе, я себя «засветил», как «друга Эдика Отырба».

И это был мой пропуск.

                           …Несколько раз бывало, упомянутая толпа у дороги, незримо и грозно обступала меня, бежавшего по вечерней дороге из школы.

                           Казалось бы, ещё мгновение и сейчас по мне забарабанят вместо боксёрской «груши» эти подвыпившие молодцы, которых распирала удаль молодецкая, да скопившаяся агрессия…

                           И тут обязательно находился кто-то, кто выскакивал между мной и толпой и что-то быстро тарабанил на труднейшем абхазском языке. И сразу грозовая атмосфера разряжалась, как по мановению волшебной палочки и вот уже угрожающие лица вокруг меня, сменялись приветливыми улыбками, появлялись бутылки с вином, звякали стаканы и мне подставляли под нос полный стакан столового сухого вина:

                      - Пэй, дарагой!...  И я пил…

 

 

ПОСЛЕСЛОВИЕ:

…Минуло 57 лет. Пришло время «собирать камни» и мне мучительно потянуло в посёлок где я в молодости прожил два самых трудных в моей жизни года. Откуда призывался и был направлен в Бакинское ВОКУ. До боли в сердце захотелось увидеть те места, поклониться часовенке на святой Иверской горе и обнять своих друзей абхазцев. И я приехал в 2016 году в Новый Афон. Снял люксовый номер и пробыл там пару недель.

Эти события я описываю в зарисовке «Путевые заметки по Абхазии» - http://www.stihi.ru/2016/09/17/4483

 

Стал разыскивать друга своего отрочества и юности Николая Николаевича Денисенко.

Долго искал. И нашёл только вот такой послужной список Николая:

Денисенко Николай Николаевич:

В 1961 году окончил студию при театре им. Горького во Владивостоке.
В 1964 году актер Сызранского театра драмы.
В 1971 году актер Брянского театра.
В 1986 году актер Шадринского театра.

Писал в Сызранский и Брянский театр, но оттуда не ответили…
Написал в Шадринский театр и получил оттуда от добрых людей ответы:

Ответ из Шадринского театра:
«Воскресенье, 12 февраля 2017, 19:50 +03:00

Здравствуйте, Матвей Игоревич!

Николай Денисенко работал в Шадринском театре до 1995 года и был уволен.

Остался в Шадринске, театр помог ему оформить пенсию (у артистов льготная пенсия-55 лет)

В театре друзей у него не было, семьи не было. Последнее, что мы в коллективе знали о Коле Денисенко,- попал в больницу в Курган и его якобы забрала сестра.   

Вот и всё, что мы можем Вам рассказать.     

На письмо отвечала зав. труппой театра

Баранова Тамара Михайловна,

работаю в Шадринском театре с 1976 года.

 

Узнал, что Николай снялся в нескольких фильмах.

В 1067 году в фильме «Железный поток» в большой роли,

И в 1991 году в фильме «Группа риска»                                                                                                                                                                

Друзья во Владивостоке мне смогли только разузнать, что Николай болел последние годы алкоголизмом сильно простыл и его в плохом состоянии увезла его сестра. К великому сожалению, моя память не сохранила её имени. А на фамилию, при том такую распространённую, надежда небольшая.

Посылал и в адресные столы, но ответа так и не добился. Слишком поздно стал я искать своего друга Кольку!

Были последние данные, что его сестра, якобы живёт в одном со мной городе, но как её запросить без имени и фамилии?!

Так я и не знаю, жив ли мой друг, Колька или нет его на этом свете.

Что же, встретимся на том…

Но я лишний раз подумал, что ранняя слава для ребёнка опасна!
Да и сама профессия актёра более рискованная, чем профессия минёра.

 

Вот только что тебя окружала любовь зрителей, поклонники, успех, большие и интересные роли, деньги, даже приглашение сниматься в фильмах!

И вдруг – бездонная пропасть, в которую всё ухнуло; и известность, и воспетый с малых лет окружающими талант, как и не было, и здоровье, и годы, и вот ты уже просто старый актёр. Без прошлых заслуг, которые никем не засчитываются.

И никому, кроме сестры не нужен…

 

Нет! Если бы мне пришлось выбирать заново между профессией минёра и актёра, я бы выбрал, не думая профессию минёра.

Питер. 2016-1017гг