Я знал то, что путь к её сердцу лежит через мост,

и шёл по нему, не держась ни стропил, ни перил,

над пропастью ржи - рыбьих слёз вдоль распущенных косм

реки, пеленающей мысли в тягучий акрил.

"Зачем ты", - в просветах темнела речная вода, -

"идёшь", - по асфальту стелился мне шёпот колёс, -

"опять", - хлопотали стрижи, обогнув провода, -

"туда?" - риторично пульсировал выжженный мозг.

Три года в долине, в распадке возвышенных чувств,

мечту превратили в привычку на пару мечтать,

но горы быстрее, чем таял во рту чупа-чупс,

сдвигались над нами, и наш голубиный почтамт

разрушили ветры, и стаи взаимных обид,

как рейдеры, тучно слетелись, подмяв небосклон.

А мы малодушно решили друг друга забыть,

расторгнув контракт по вакансии белых ворон.

Так думал и шёл я. Она же, конечно, ждала

на нашем излюбленном месте. У края горы

оксюморон встречи прощальной окстила скала,

с которой когда-то мечты уходили в отрыв.

Внизу между сосен в периметре рвался квадрат

погоста, за ним, где река обнажила бедро,

лежал сонно город, как выползший на берег краб -

клешни распластал и стремился стать розой ветров.

Во всю ширину  хвойно ластилось  море тайги,

и сопки, как волны, вздымаясь, ложились внахлёст...

Внезапно наш город исчез, а скалу по виски

река затопила, поднявшись на несколько вёрст.

И мы оказались как будто за тысячи лет

на этом же месте, одетые вовсе не так,

но также прощались, а может быть... может быть, нет.

Но ты, не поверив уже,  улыбнулась: чудак.

Затем, возвращаясь, чтоб грусть не копилась в горстях,

ты руку мне сжала, и не отпускала руки

до самого дна, где мы сухо простились спустя

три века веков подле высохшей первореки.