Слышь, друг мой: читаю это я, читаю, и нравится мне, и фантазировать начала уж на тему... Но финал "Ты кто?" меня просто из колеи выбил.)) Ты уж прости тётю, но припомнилось другое. Как парень не желал будить подругу, но желал с утреца раннего заняться любовью. И во время разгара процесса она вдруг резко вышла из состояния сна и возопила: Кто там?!) Не серчай, дитя моё, я не в обиду.)
А на всё это, друг мой юный Аннушка, я тебе опять таки Швейка процитироваю: "Никогда так не было, чтоб никак не было. Всегда так было, чтобы как-нибудь да было". А от себя ещё и добавлю: И всегда будет так, чтобы как-нибудь да будет.)
Да будет всё ещё, дитя моё, это попросту такой вот временной отрезок.
Друг мой, вот только щас у меня наступило свободное время. Не исключено, что в такой поздний час я конкретно туплю. Но прочитала я твою "Точку" и первое, что подумалось: у тебя хватает храбрости поставить точку первой? Второе: зачем, собственно, Франсуазе Франсуаза? То ли мне так кажется, то ли мне так хочется, но вы с ней разговариваете похожим языком. И ты об этом походу даже не догадываешься. А я тебе говорю: это хорошо. И всёштаки не могу сейчас придумать ничего лучше, нежели чем подсунуть тебе в виде лекарства ту самую "Смутную улыбку". Продолжаю настаивать, что сие должно помочь.
"Я думала: «Люк не любит меня», и сердце начинало глухо щемить. Я повторяла себе это и снова чувствовала боль, порой довольно острую. Тогда мне казалось, что какого-то успеха я достигла: раз я могу управлять этой глухой болью, преданной, вооруженной до зубов, готовой явиться по первому зову, стало быть, я ею распоряжаюсь. Я говорила: «Люк не любит меня», и все сжималось у меня внутри. Но притом что я могла почти всегда вызывать эту боль по своему желанию, я не могла помешать ей непроизвольно возникнуть во время лекции или за завтраком, захватить меня врасплох и заставить мучиться. И не могла больше помешать этому повседневному и оправданному ощущению тоски и амебности собственного существования среди постоянных дождей, утренней усталости, пресных лекций, разговоров. Я страдала. Я говорила себе, что страдаю, с иронией, любопытством, не знаю как еще, лишь бы избежать жалкой очевидности неразделенной любви".
"Лежа плашмя на животе, обхватив голову руками, я вдавливала себя в постель, как будто моя любовь к Люку была каким-то смертельно опасным зверем, которого я, взбунтовавшись, пыталась раздавить, зажав между своим телом и простыней. А потом начиналась борьба. Моя память и воображение превращались в злейших врагов.
Лицо Люка, Канны, все, что было, все, что могло бы быть. И тут же, сразу, сопротивление моего тела, требовавшего сна, и моего рассудка, который был сам себе противен. Я выпрямлялась, начинала подводить итоги: «Это я, Доминика. Я люблю Люка, а он меня не любит. Неразделенная любовь, неизбежная грусть. Нужно порвать». И я представляла себе этот окончательный разрыв в виде письма Люку, изящного, благородного, объясняющего ему, что все кончено. Но письмо интересовало меня лишь в той мере, в какой его изящество и благородство снова приводили меня к Люку. Едва я мысленно пускала в ход это жестокое средство и порывала с Люком, как немедленно начинала думать о примирении".
"Через десять дней вернулся Люк. Я это знала, потому что в день его приезда я проехала в автобусе мимо его дома и видела машину. Я вернулась в пансион и стала ждать звонка. Звонка не было. Ни в этот день, ни на следующий, я провела их в постели под предлогом гриппа и все время ждала.
Он был здесь. Он мне не позвонил. После полутора месяцев отсутствия. Отчаяние-это холодная дрожь, нервный смешок, неотвязная апатия. Я никогда так не страдала. Я говорила себе, что это последний рывок, но он был такой мучительный. На третий день я встала. Отправилась на лекции. Ален снова начал ходить со мной по улицам. Я внимательно его слушала, смеялась. Не знаю, почему меня преследовала фраза: «Какая-то в державе датской гниль». Она все время вертелась у меня на языке.
В последний день второй недели меня разбудила музыка во дворе — услужливое радио какого-то соседа. Это было прекрасное анданте Моцарта, несущее, как всегда, зарю, смерть, смутную улыбку. Я долго слушала, неподвижно лежа в постели. Я была почти счастлива. Консьержка позвала меня к телефону. Я неторопливо натянула халат и спустилась. Я подумала, что это Люк и что теперь это не так уж важно. Что-то исчезло во мне. — Ты в порядке?
Я вслушивалась в его голос. Да, это был его голос. Откуда во мне этот покой, эта кротость, будто что-то самое важное, живое для меня, уходило? Он предлагал мне посидеть с ним завтра где-нибудь в кафе. Я говорила: «Да, да». Я поднялась к себе в комнату очень собранная, музыка кончилась, и я пожалела, что пропустила конец. Я увидела себя в зеркале, заметила, что улыбаюсь. Я не мешала себе улыбаться, я не могла. Снова — и я понимала это — я была одна. Мне захотелось сказать себе это слово. Одна, одна. Ну и что, в конце концов? Я — женщина, любившая мужчину. Это так просто: не из-за чего тут меняться в лице".
Друг мой, я намеренно говорю об этом с тобой не на форуме. Задаю тебе вопрос: ты уверена, что не поторопилась поставить точку? Я ещё хотела сказать про жажду обладания. Но, чувствую, что сейчас не смогу правильно донести мысль. В любом случае всё как-то образуется, затянется, заживёт. Так всегда бывает. Обнимаю. Любящая тебя тётя Аглая.
Так, Аннушка, дитя моё, ты ш про это самое "неучтённое условие" сама и сказала.) Однако какие человеки в задачах строптивые пошли. Ишь ты: из арифметики, а туда же, любви хотят.
Аннушка, дитя моё, вот подумалось мне почти точь в точь, как Ванечке. Знаешь ли, друг мой, что всегда более виноватый тот, который искушает?) Вот ты ровно девочка малолетняя, свои сокровища: бусинки, резиночки, шнурочки, цепочки да стекляшечки из коробочек повынула да на всеобщее обозрение выложила. А не ровен час, кто-то соблазница да сцапает? А виноватая ты, душа моя, бо зачем соблазняла?) Вот кто-то не утерпит да и приберёт к рукам твои рифмушки да заготовки, а? Не-е, ну коли это такое приглашение к игре, тогда иное дело.) Но уж тогда "танцуют все", тут уж не обессудь.
Вот так вот, да?) Ну тогда, друг мой, вот тебе доказательство, что "уже" это не повод для того, чтобы не любить и быть любимой (любимым). Жила-была одна девушка. И влюбилась она в офицера. Со взаимностию, что, впрочем, предполагала токмо платонические отношения. Сие складывалось из того, что офицер был давно и плотно женат, имел в браке двоих детей, разводица не собирался, а она была юною и неопытною девочкою. Судьба развела их, она вышла замуж, родила ребятёнка, отсидела в декретном отпуске и вдруг: трах! бах! Ровно гром среди ясного неба! Встретились они с тем офицером, будучи оба проездом в чужом городе. Он без супруги, она тож без супруга. И завертелось! Потому как любовь её к нему никуда не девалась, а просто хоронилась внутри, глубоко запрятанная и ждала своего часа. И дождалась, вишь. У офицера-то видать был свой кодекс чести: это с девочкой незамужней роман нельзя было заводить, а вот с замужней дамой, так почему бы и нет?)
Через недолгое время она развелась, а он нет. Аннушка, дитя моё, ты же понимаешь, что ни одна баба запросто так разводица не станет. Что-то верно было обещано ей, об чём-то было договорено. А в последний момент она решилась, а мужик, офицер - нет! Продолжали они встречаца так и не поженившись. Жили в разных городах, он от разу до разу к ней наведывался. И длилось это дело, аж пока ей 40 с гаком годков не бабахнуло. Тут случился великий шкандаль: евоная законная супруга про неё дозналася. Визги, крики, вайдот: ты шо?! Стока лет меня дурить?! Да кинь ея немедля, а не то я тебе очи повыдираю! - и всё такое прочее. А тут, значит, другой мужчина в неё влюбился, и сразу же замуж позвал. Она своему другу разлюбезному про то сказала, он ей: иди, благословляю тебя, и так я перед тобой виноватый, прости, но жену покинуть не могу. А тут всё так складно выходит: я при жене, ты замужем, вот и славненько-то как всё сложилось.
Между нами говоря, дитя моё, я думаю шо офицер этот на радостях в церковь сгонял и отакенную здоровущую свечку поставил! Это ш надо, шоб ему так удачно руки развязали! И более они друг дружку не видали. Прошло, почитай, лет двадцать. Она уж и супруга своего схоронила, и 60 ей сполнилось. А дочка ейная уже взрослая, да замужняя, в одну европейскую страну укатила. Встали они там с мужем на ноги, купили дом, да и решили матушку к себе забрать. Вот уже и документы все выправили, и всего ничего до отъезда осталось, как тут бабахает ей в голову, шо как же ш так? Как это она уедет и с любовью всей своей жизни не простица? И позвонила ему. А ответила ей супруга евонная. - А хто это ему звонит? - Та тудым - сюдым, назвалась какой-то общей знакомой, а супруга в ответ: А с чего вы тут его ищете? Мы уж развелись лет семь тому назад. И куда он упёрся и где ево искать мне неведомо!
Та аж взвилась: вот же оно, щастье-то! Любимый развёлся, любимый свободен, отыскать же ш надобно немедля! А то, шо тот любимый развёлся тока тогда, когда жена его слегла, да за ней горшки выносить надобно было, этого она в ращёт не взяла. Как никогда и ничего дурного про него в ращёт не брала, потому что любила его по настоящему. Отыскала она своё сокровище х...й знает где, в какой-то тьмутаракани, да живущего уже с какой-то другой бабой. Сокровище аж прослезился: да ежели б я знал, шо ты вдова, так разве ж бы я к тебе не приехал, ой-ой-ой!
И таким вот макаром в 60 годков она получает своего любимого в полное так сказать и безраздельное пользование. Дочка её чуть умом не тонулась: этот козёл ей всю жизнь испортил, я из-за него без отца росла, и где он опять взялся на мою голову, туды его растуды!!! Аннушка, друг мой, люди када их вместе видели, головы назад скручивали: шла офигительно красивая в своей любви пожилая пара. Оба седые, а глаза любовью светяца. И такая была щасливая эта женщина, хоть и пришло к ней её щастье аж в 60 лет! И какой бы этот офицер ни был, даже у меня язык не повернёца винить его, потому как она всё всегда ему прощала и любила огромной любовию. И доказала всем, что женщина может быть любимой и в 60 лет, а мужчина может быть влюблённым и в 70. И началась для них двоих с той поры настоящая жизнь, исполненная любовью и радостью, вот так-то.
