Дауш, всяко случается! Веришь - затерзали золотые рыбки! Не дают старику мне покоя - хоть совсем не закидывай невод, да куда там! Привычка сильнее.

Чем пахнет остывающий утюг,
и комнаты молочное сморканье,
и женственная плавность этих рук,
как не ребенком спящим, как не тканью,
где затаился шелковый испуг.

Средь бела дня есть пауза, она
от тяжести любви почти свободна,
в ней женщина не мать и не жена
и сбывшемуся так же чужеродна,
как будто на него осуждена.

Не я из ее паузы изъят,
я только лишь угадываю сумрак
да зеркала темнеющий квадрат,
где в глубине графин с набором рюмок
мерцающее что-то говорят.

Тем лучше, что мы не были близки,
что порознь испытываем эти
приливы изумительной тоски,
которые испытывают дети,
проснувшись, когда в комнате ни зги(c).

Темни, моя радость, темни,
как тянет иголка, тяни,
вытягивай ниточку-душу,
склоняй над снегами огни.

Раскачивай люльку земли,
пока, наподобье змеи,
в ночи извивается поезд.
Мы бедные дети твои.

Живи, говоришь, выживай,
я вторю тебе: вышивай
крестом по кладбищенской стуже
и гладью над промельком свай.

Ты знала, что нас приютят,
что слезы пощады претят,
а значит, лишь тот и утешит,
кто сам с преизбытком утрат.

Кому много хуже теперь.
Он входит, отдернувши дверь
вагона, не обернувшись,
в предчувствии новых потерь(c).

Я посвящу тебе лестниц волчки,
я посвечу тебе там,
сдунуло рукопись ветром, клочки
с древа летят по пятам,

в лестницах, как в мясорубках, кружа,
я посвящу тебе нить
той паутины, с которой душа
любит паучья дружить,

лестниц волчки или власти тычки,
крик обезьян за стеной
или оркестра косые смычки
марш зарядят проливной,

гостя, за маршем берущего марш,
я посещу ту страну,
где размололи не хуже, чем фарш,
слабую жизнь не одну,

вешалок по коридору крючки,
я посвечу тебе в нем,
на два осколка разбившись, в зрачки
неба упавший объем,

надо бумагу до дыр протереть,
чтобы и лист, как листва,
мог от избытка себя умереть,
свет излучив существа(с).

Мост с пятого мне этажа,
за ним еще один запомнить,
пространство больше, чем душа,
болящая его заполнить,

шпиль солнца пылью Золочен,
бухгалтерские счеты Биржи
стоят ребром, стоят плечом
к плечу дома, ничто не ближе

тебя, мы в воздухе одном,
тебя, на что оно без слова,
пространство, данное вверх дном
в реке, для пущего улова,

поэтому так разрастись,
как свет, себя переполняя,
идет, как если бы он вниз
шел, больший свет припоминая,

а мыслимое все, тобой
став и озвучив, словом то есть,
как рыба с порванной губой,
срывалось бы, на миг удвоясь(с).

Закрыть лицо рукой, лицо рукой,
чтоб ты не видела вовеки
гримасы боли, горя - никакой,
иль, Боже упаси, влажнеющие веки.

Стой как стоишь, ты навсегда ясней:
ни прошлого, ни будущего всуе -
ни дикого их мяса, ни костей -
не упомянешь, всем лицом пустуя.

Еще яснее так: скульптура двух, -
прямые нити между ними рвутся,
и камень здесь уместен: гол и сух.
Окликни их - они не отзовутся.

Лишь гул того, кто призраком томим, -
он знаков ждет - но чьих? - богов? комет ли? -
и тишина, не понятая им.
Она - ступив, и он - позорно медля(с).

Во, отлично! Ходасевич бессмертен. Жаль, что мне он чужд по причине французского уклонизма. Но, кое что достойно внимания. И это не так уж плохо. Тащи ешё.

Ну, какой же это Ходасевич, мудилушко задонское.

миротворец :


Мудями меряться? Дитё ты, однако! Только не надо себя за автора выдавать. Хотя, стихи не ахти. На мой взгляд, но кое что неплохо.
Только, памятник автору вряд ли поставят. Далёк от истинных гениев поэзии. Увы!

Миротворец, нечестно автора не указывать! Мог бы, к примеру, мою эрудицию приподнять, указывая. Тебе разве наплевать на мою эрудицию???!!?